Багровые ковыли

– Юра? – попросил Красильников.

– Я один прилетел.

– Брешет! – резко отрубил Дыба.

– Этот пацан никогда не брешет, – возразил Красильников. – Расскажи, Юрий. Проясни, как говорится, обстановку, – попросил он, отстранясь.

Юра рассказал о том, что произошло с ним, после того как Красильников отыскал его родственников и Лоренцы приехали за ним на Херсонесский маяк. Рассказал об аресте Федора Одинцова и своей короткой отсидке в тюрьме, о беспризорниках и о том, как учился летному делу, о первых полетах.

– Дядька, видать, у тебя хороший, – заключил Красильников. Он оглядел Юру с головы до ног, как бы заново узнавая. – Ну надо же! Летать научился! Просто не верится! – Он помотал головой. – Ну дела-а!

– И я говорю: не верится, – сказал пулеметчик.

– Помолчи ты, Дыба! Ты мне чуть пацана не убил.

– А пущай на красных еропланах летает!

– Полетит. Вот будут у нас свои аэропланы – и полетит. Этот пацан нам в подполье знаешь как помогал! И я ж его чуть ли не своими руками в летчики отдал. Дядька у него в Каче учитель по летной части, а пацан сиротой у нас на маяке рос. Куда ж ему было, как не до своей родни.

Красильников опять сел на свой камень и долго молчал, мучимый какими-то своими мыслями.

– Вот что, Юрий, – сказал он наконец. – Дядька у тебя хороший, это факт. И дело твое хорошее, летное. Без куска хлеба не останешься. А аэроплан, ты уж не обижайся, придется спалить.

– Как это – спалить? – спросил Юра. – Сжечь, что ли?

– Ну да, сжечь. Посуди сам: зачнут наши наступать, и пойдет этот аэроплан на фронт. И будет губить наших красных бойцов. Это же натуральный факт.

– Не дам, – сказал Юра, и на глазах его выступили слезы. – Тогда и меня жгите! Вместе с ним!

Красильников только вздохнул.

– Я и говорю: беляк он и есть беляк, – не унимался Дыба.

– Что делать, Юрий! – тихим голосом сказал Красильников. – Ты пойми, это не игрушки. Это война! Еще какая война!

– Вы же мне сами родственников отыскали! – забился в истерике Юра. – Лучше бы я на маяке оставался!

– Во-во! И сидел бы сейчас вместе с Одинцовым в тюрьме. Если и жив он еще, Федор Одинцов, незабвенный наш с тобой кореш! – грустно заметил Семен Алексеевич. – Там, в контрразведке, каждый день людей к стенке ставят. Не посмотрели бы и на тебя. Да ты пойми, мил-человек, что мир раскололся, что кровь течет. Вся Россия разворошена. Ты видишь вот столечко, – сблизил он ладони. – А вокруг все вот такое! – Красильников развел ладони во всю ширь.

– Так ведь Константина Яновича, дядю моего, под суд отдадут за потерю «ньюпора»! – все еще продолжая всхлипывать, сказал Юра. – А виноват-то я. Как я Ольге Павловне в глаза взгляну? И Лизавете? Они ж мне как родные.

– Почему же «как родные». Они родные и есть, – протяжно, с мукой в голосе сказал Красильников. – И дядю твоего жалко, неприятности у него, конечно, будут. Все это так, а другого выхода я не вижу… Ты еще и то пойми, Юрий, что наши непременно скоро будут в Крыму. Уцелеет твой дядька – ему все в зачет пойдет. Шарик-то крутится, все меняется.

Партизаны нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Все знали: время дорого.

– Ты думаешь, мне тебя обижать хочется? После того как столько соли вместе съели, – продолжал увещевать Юру Красильников. – И все же… Из-за этой нашей длинной беседы у нас задание может сорваться. Аэроплан-то твой да и тебя тоже вот-вот начнут искать. Придут сюда. Так что надо нам ноги уносить.

…Лежа ничком на земле, Юра слышал, как трещат под огнем перкалевые крылья его «ньюпора». Облитый бензином, состоящий, кроме мотора, лишь из ткани и деревяшек, самолет вспыхнул сразу гигантским костром. Черный дым поднялся над скалами. «Бедный, милый, такой послушный аэроплан. Тебя удалось спасти, посадить на тонкую полоску гальки. И вот ты превратился в клубы дыма и улетел в небо. Навсегда, без возврата. Теперь ты будешь сниться мне по ночам. И я никогда, никогда тебя не забуду».

– Пойдем! – наклонясь, сказал Красильников. – Вот увидишь, Юрка, ты еще налетаешься… на аэропланах с красными звездочками. Вот установим мир, зачнем строить авиацию. Свои будут аэропланы, непокупные! Может, даже покрасивше этого твоего. А что! Полная гарантия, простое дело!.. Пошли!

– Никуда я не пойду, – пробурчал Юра.

– Здесь, что ли, останешься?.. Ну как знаешь! Прощевай! Может, когда снова свидимся!

Шаги стали затихать вдали. И постепенно смолкал треск костра. Только был слышен свист все усиливающегося ветра в певучих скалах – видимо, воздушный поток опустился с высот. И рокотала речка Кача. Текущая с гор к прибрежью, где живут Константин Янович, Ольга Павловна, Лиза и все его друзья во главе с Ленькой Турманом.

Но как вернуться теперь туда, как? Он не имеет права. Единственное, что он может сделать, – сообщить Лоренцам, что он жив. Не сгорел вместе с самолетом. Иначе Константин Янович ноги собьет, разыскивая его по горам. И Лиза пойдет с ним, Ленька со своей ватагой.

Юра оторвал голову от земли. Свет яркого дня ударил в заплаканные глаза. Ну почему все так несправедливо в этом мире? Почему?

Пусто было вокруг. Скалы, скалы… Юра, осознав всю безвыходность своего положения и невыносимое одиночество, рванулся в ту сторону, где еще недавно слышал звук удаляющихся шагов.

Красильников сидел на камне, подперев голову кулаком. Ждал.

– Ты вот что, – произнес он, не глядя на Юру. – Ты не беспокойся, мы возле самолета оставили записку. Что ты жив и что вернешься…

Он обнял Юру за плечо, и они пошли вверх, в горы.

Глава третья

Заседания Политбюро проходили в здании судебных установлений, между Сенатской и Никольской башнями Кремля. Здание это, а скорее, дворец, теперь именовалось Советом Народных Комиссаров и ВЦИКом. Для заседаний была приспособлена большая комната рядом с кабинетом Ленина, в иное время она являлась приемной, где ожидали своего часа посетители, приходившие к вождю, и где, за недостатком места, работали секретари СНК и СТО [34] . Эти важнейшие правительственные учреждения располагались здесь же, на третьем этаже, занимая всего шесть комнат.

34

ВЦИК – Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. СНК – Совет Народных Комиссаров – Правительство РСФСР. СТО – Совет Труда и Обороны – чрезвычайный орган управления в Республике на правах комиссии СНК.

Но если заседания СНК и СТО, для которых предназначалась приемная, являлись мероприятиями гласными и то, что обсуждалось на них, сразу же становилось известным аппарату, а затем, через газету «Известия», всему населению, то заседания Политбюро были делом абсолютно секретным и принятые на них решения чаще всего доводились до сведения лишь нескольких, особо доверенных лиц (тех, кого это касалось).

Секретарем заседаний СНК и СТО, то есть человеком, от которого зависели точность формулировок и смысл обсуждаемого, перенесенного на бумагу (а это вовсе не механический процесс, не стенограмма), неизменно была симпатичнейшая и очень толковая Лидия Александровна Фотиева, вступившая в партию задолго до того, как окончила Московскую консерваторию. Свой тонкий музыкальный слух она поставила на службу новому, революционному делу.

О, Лидия Александровна была не просто техническим работником, а в каком-то смысле дирижером великих решений! Все знали и уважали Лидию Александровну.

Но мало кто знал еще более исполнительную и еще более толковую, а главное – молчаливую, как письменный прибор, Марию Игнатьевну Гляссер, маленькую горбунью с очень умным, но не очень добрым личиком. Мария Игнатьевна секретарствовала исключительно на заседаниях Политбюро, вникая в дела сверхтайные и сверхсекретные, такие, например, как организация и финансирование на Западе новых компартий, указания для руководства ВЧК о смысле и характере реквизиций и репрессий или помощь странам с назревающей революцией…