Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Конфетка подходит к окошку экипажа и поднимает фонарь к темному стеклу. Внутри шевелится что-то белое.
— Агнес?
— Моя… Святая Сестра…
Конфетка распахивает дверцу — Агнес съежилась на полу, подтянув колени к подбородку. Подбородок запачкан рвотой, глаза почти не видны под распухшими веками, веки едва поднимаются, приоткрывая лишь узенькую молочно-белую полоску. Агнес настолько окоченела, что больше не дрожит, а губы, намазанные кремом, по-прежнему выглядят как бутон розы. Слава Богу, она одета не в одну только ночную рубашку. Красный халат плотного шелка в восточном стиле лишь отчасти прикрывает белую
— Пожалуйста, — говорит Агнес, не в силах поднять голову с колен, — скажи, что пришло мое время.
— Твое время?
— Отправиться с тобою… в Обитель.
Она облизывает губы, тщетно пытаясь вялым языком удалить с губы комочек подсохшей рвоты, прилипший к крему.
— Пока н-нет, — отвечает Конфетка, подавляя отвращение и стараясь говорить с властностью ангела.
— Они дают мне яд, — плаксиво жалуется Агнес.
Голова ее снова опускается, и влажные пряди тонких белокурых волос одна за другой соскальзывают с плеч.
— Клара с ними заодно. Она дает мне хлеб и молоко… пропитанные ядом.
— Пойдем отсюда, Агнес, — Конфетка тянется к карете, гладит Агнес по руке, как гладят больное домашнее животное.
— Ты можешь идти?
Но Агнес будто не слышит.
— Они меня откармливают для жертвоприношения, — продолжает она испуганным и напряженным шепотом. — Медленное жертвоприношение… всю жизнь продлится. Каждый день будет приходить другой демон и поедать мою плоть.
— Глупости, Агнес, — говорит Конфетка, — ты поправишься.
Агнес поворачивает голову к свету. Сквозь путаницу волос виден один широко раскрытый глаз, голубой, налитый кровью.
— Ты ноги мои видела? — спрашивает она с неожиданной сердитой четкостью. — Подгнившие фрукты. Подгнившие фрукты снова свежими не станут.
— Не бойся, Агнес, — убеждает ее Конфетка, хотя на самом деле сама страшно боится, что ее нервы не выдержат взгляда Агнес и пронзительности ее мучений. Она делает глубокий вдох, осторожно, как ангел бы сделал, и возглашает чарующим голосом — она надеется, безмятежным и внушающим доверие:
— Все будет хорошо, клянусь. Все обернется наилучшим образом.
Но обещание, при всем его пафосе, не производит впечатления на Агнес; оно лишь напоминает ей о других ужасах.
— Черви съели мои дневники, — стонет Агнес. — Мои бесценные воспоминания о маме и папе…
— Черви не съели твои дневники, Агнес. Они в сохранности у меня. — Конфетка тянется к Агнес, чтобы снова погладить ее руку.
— Даже дневники времен Эбботс-Ленгли, — утешает она, — где ты пишешь про французские диктанты и упражнения под музыку. Все в сохранности.
Агнес высоко вскидывает голову и вскрикивает от облегчения. Ее бледное горло пульсирует от крика, волосы снова падают за плечи, по щекам текут слезы.
— Увези меня, — молит она, — увези меня, прежде чем это сделают они.
— Еще не время, Агнес. Время еще не пришло.
Поставив фонарь на землю, Конфетка осторожно и медленно забирается в карету.
— Я скоро помогу тебе уйти отсюда. Скоро, я обещаю. Но сначала тебе нужно согреться, лечь в твою удобную, мягкую постель, отдохнуть.
Она обхватывает Агнес сзади, ловко поддерживает ее за подмышки, горячие и влажные от температуры.
— Пойдем, — говорит Конфетка и поднимает миссис
Рэкхэм с пола.Их движение обратно к дому оказывается не таким кошмарным, как боялась Конфетка. Конечно, теперь им приходится пробираться в темноте, потому что Конфетка не в состоянии и поддерживать Агнес, и фонарь нести. Но снег с дождем и ветер утихли; воздух под тяжелыми снежными тучами неподвижен и тревожен. К тому же Агнес не висит на ней мертвым грузом: она немного собралась с силами и без жалоб хромает и спотыкается рядом с Конфеткой — как пьяная потаскуха. К тому же теперь, когда место назначения — это монументальная громада дома, и в окнах первого этажа гостеприимно светятся лампы, идти гораздо легче, чем тогда, когда Конфетка наугад брела в чернильно-черную неизвестность.
— Уильям будет сердиться, — волнуется Агнес, когда они ступают на подъездную дорожку и под их ногами начинает похрустывать гравий.
— Его там нет, — говорит Конфетка. — И Клары тоже.
Агнес в изумлении смотрит на свою спасительницу, представляя себе Уильяма и Клару, которые расступились, как две половины Красного моря, руками и ногами бессильно отбиваясь от неодолимой сверхъестественной силы, которая выталкивает их вон. Потом она резко останавливается и бросает критический взгляд на дом, к порогу которого ведет ее ангел-хранитель.
— Ты знаешь, я никогда не любила это место, — отрешенно и раздумчиво замечает она.
Снежинки опять слетают с высоты, поблескивая на ее голове и плечах.
— От него пахнет… Пахнет людьми, которые ужасно стараются быть счастливыми, но безуспешно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Но теперь, мои дорогие дети — ибо так я думаю о вас, благословенных читателях моей Книги во всем мире — я преподала вам все уроки, какие знаю. Однако я слышу ваши голоса из таких далеких мест, как Африка или Америка, и таких отдаленных времен, как грядущие столетия. Они требуют: «Расскажи нам, расскажи нам, расскажи нам твою историю!»
О, вы, кто мало понимает! Не говорила ли я вам, что подробности моего собственного существования не имеют значения? Не говорила ли я вам, что эта Книга — не дневник? А вы все жаждете узнать обо мне!
Очень хорошо. Тогда я расскажу вам одну историю. Полагаю, раз вы прочитали все мои уроки и обдумали их, то вы это заслужили. И, возможно, Книга лучше выглядит, если она не такая тоненькая — хотя мне кажется, что в моем маленьком томике содержится больше, чем в самых толстых томах, написанных непросветленными душами. Но оставим это. Я расскажу вам историю о том, как я узрела то, что никому из нас не позволено видеть до Воскресения — но я видела это, потому что была озорницей!
Это произошло в одно из моих посещений, когда меня привезли в Обитель целительной силы — для исцеления. Я прибыла в ужасном состоянии, но после часа или двух нежных забот моей Святой Сестры мне сделалось лучше, и ужасно захотелось посмотреть другие кельи Обители, куда мне было запрещено ходить. Но я так хорошо чувствовала себя, что мне было скучно. Любопытство, это слово, которым мужчины пренебрежительно называют стремление женщин к знанию, всегда было самым большим моим недостатком, я признаю. Итак, дорогой читатель, я покинула пределы моей кельи.