Багровый лепесток и белый

А это еще что такое? Благие Небеса, начинается дождь! Большие тяжелые капли валятся с неба, ударяя в плечи Уильямова пальто так, что брызги летят ему на подбородок и в уши, — и он вдруг понимает, что, спеша к заветной цели, оставил в кебе почти еще новый parapluie, [20] который кебмен, разумеется, не преминет продать, как только выдастся у него свободная минута. И в душе Уильяма мгновенно воцаряется мрак отчаяния: это Рок, Господня воля — дождь, потерянный зонт, враждебное безразличие незнакомой улицы, издевки чужих людей, упрямая жестокость родного отца, мерзкая боль в плече — оттого, что он провел половину ночи спящим в кресле…

20

Зонт (франц.).

(Человек воистину современный, Уильям Рэкхэм являет собою то, что можно назвать суеверным христианским атеистом, а именно, верует в Бога, который, хоть Он, быть может, и не отвечает больше за восходы солнца, сохранность Королевы или подачу хлеба насущного, но все же, когда что-то идет вкривь и вкось, первым оказывается на подозрении.)

К Уильяму приближается еще один привлеченный запахом неосуществленных желаний уличный продавец.

— «Камелек»! — восклицает он, отпихивая локтем старого негодяя. На этом, новом, обвислая серая куртка и вельветовые штаны, скорбную главу его венчает обмахрившийся котелок. — Дозвольте помочь вам, сэр!

Уильям бросает взгляд на его товар: собачьи ошейники, целая дюжина их застегнута на его потертом сером рукаве. Проклятие, неужели для того, чтобы узнать дорогу, необходимо купить собачий ошейник?

Однако…

— Вам вон туда, сэр, — говорит продавец. — Значит, пройдете всю Силвер-стрит, а там увидите пивоварню «Лев», это на Нью-стрит. Потом повернете… — он поочередно сжимает кулаки, вспоминая, где левый, а где правый, и ошейники соскальзывают к его узловатому запястью… — направо и попадете на Хасбэнд-стрит. Вот там оно и есть.

— Благодарю вас, друг мой, — говорит Уильям, протягивая ему шестипенсовик.

Продавец ошейников прикасается к котелку и отходит, однако невезучий его коллега, откопавший, наконец, в мешке нечто не очень крупное, остается на месте.

— Вы похожи на делового джентльмена, сэр, — стрекочет он, — может, желаете дневничок на каждый день приобрести? На 1875 год, сэр, который налетает на нас, что твой паровоз. Назади у него календарик, сэр, и ленточка золотая, завместо закладки, в общем, чего от дневничка ни требуется, все тут в наличии, сэр.

Уильям, словно не слыша его, удаляется по Силвер-стрит.

— А вот отменные ножнички, сэр, хоть самого себя на кусочки режьте! — кричит вслед ему негодяй.

Наглые эти слова, ударив в спину Уильяма, спадают с нее, точно капли дождя. Теперь его уже ничем не проймешь. Уильям, вступивший, наконец, на правильный путь, воспрянул духом. Мир, в конце-то концов, снизошел до дружеской услуги. Свет становится ярче, Уильям слышит музыку, обращаемую ветерком в невнятный мелодический перезвон. С одной стороны до него доносятся крики уличных торговцев, с другой — обрывки оживленных разговоров. Он видит в пронизанной газовым светом мороси промельки подобранных спешащими женщинами юбок, он обоняет ароматы жаркого, вина и даже духов. Растворяются и закрываются, растворяются и закрываются двери, и из каждой летят всплески музыки, вспышки оранжево-желтых празднеств, муть табачного дыма. Теперь он найдет дорогу, он не сомневается в этом: Бог сжалился над ним. Вчера Уильяма Рэкхэма унизили две шлюшки с Друри-лейн — сегодня он вырвет победу из когтей поражения.

Да, но что, если и Конфетка откажет ему?

«Убью» — это первое, что приходит Уильяму в голову.

И его немедля пронизывает стыд. Какая подлая, недостойная мысль! Неужели стрекало страданий довело его до такой низости? До помыслов об убийстве? По природе своей он человек мягкий, сострадательный: если эта девушка, Конфетка, ответит отказом, значит так тому и быть.

Но он-то что будет делать, если она откажет? Что он может? Где найти женщину, которая совершит то, что ему требуется? О том, чтобы бродить по улицам Сент-Джайлса, нечего и думать — какой-нибудь громила непременно проломит ему там голову. Нечего думать и о том, чтобы слоняться после наступления темноты по парку, в котором стареющие дриады практикуют гнуснейшие непотребства — и распространяют гнуснейшие болезни. Нет, ему требуется повиновение женщины, отвечающей его положению в обществе, требуется обстановка, исполненная уюта и вкуса — хотя бы этому унижение, которому подвергся он на Друри-лейн, его научило.

Уильям сворачивает за угол, на Нью-стрит, и с радостью обнаруживает пивоварню «Лев» — там, где, как ему было сказано, она и должна стоять. Мысленно он уже создал собственную Конфетку, заблаговременно, до встречи с настоящей: воображение рисует Уильяму ее огромные глаза, не много испуганные, но готовые покориться. Он низводит этот образ на уровень своего пениса, и тот набухает от предвкушений.

Хасбэнд-стрит, когда Уильям добирается до нее, оказывается улочкой сомнительной, нездоровой, но, по крайности, веселой. Или ему так кажется. Здесь все улыбаются, девки хихикают, и даже беззубая старая нищенка осклабляется, размалывая деснами замусоленное яблоко.

А вот и «Камелек». Но не слишком ли далеко он зашел? Не повернуть ли ему, пока еще можно, назад? И пока расстояние, которое отделяет его учащенно задышавшую грудь от глянцевитой, освещенной оранжевыми, висящими на кованых чугунных пиках фонарями, вывески харчевни, сокращается, он говорит себе, что не стоит принимать никакого решения, не заглянув внутрь «Камелька».

— В глубоких, глубоких морях! — запевает вдруг чей-то голос в пугающей близости от левого уха Уильяма. — Вдали от родимого дома!

Повернувшись на голос, Уильям видит невесть откуда взявшегося продавца нот, распевающего во все горло:

— «Несчастный плывет моряк! Средь пенных валов и грома!» Ваша миссус играет на пианино, сэр?

Уильям отмахивается от него рукой в перчатке, однако этого малого так просто не шуганешь, он преграждает Уильяму путь, выставляя перед собой фанерный поднос с нотами, точно пышный декольтированный бюст.

— Не играет, стало быть?

— И уже не один год, — отвечает Уильям, раздраженный тем, что ему в такую минуту напоминают об Агнес.

— Ну ничего, этот мотивчик возвратит ей вкус к музыке, сэр, — заверяет его продавец нот и тут же возобновляет пение:

«Защити, Господь, мою маму!

Разорвётся сердце её,

Когда узнает, что в море глубоком

Потеряла дитя своё».

— Здорово, а, сэр? Самая что ни на есть новая песенка, сэр. Называется «Моряк с утонувшего корабля».

Уильям торопливо устремляется к своей цели, однако назойливый малый ковыляет бок о бок с ним. Уже у самых дверей «Камелька» Уильям, смерив его гневным взглядом, говорит:

— Новая? Чушь! Это же «Нет сокровища, большего мамы», просто слова другие.

— Да нет же, сэр, — возражает продавец и сует едва ли не в лицо Уильяма нотный листок, должным образом разрисованный изображениями кораблей. — Совсем другой мотив. Принесете ноты домой, сами увидите.

— Не желаю я нести их домой, — отвечает Уильям. — Я желаю войти в «Камелек», причем без вас, сэр, и послушать музыку там — и кстати сказать, бесплатно.

Услышав это, продавец театрально отступает в сторону, отвешивает Уильяму поклон и ухмыляется. Однако потерпевшим поражение он себя не признает.