Багровый лепесток и белый

Романы оказываются великим благом, даже когда болезнь не приковывает Агнес к постели, ибо из них в ее жизнь входит непрестанная череда благородных и привлекательных человеческих существ, на коих мир в целом далеко — это необходимо сказать — не щедр. Симпатичная героиня, считает Агнес, почти ничем не хуже подруги из плоти и крови. (Хотя, если вдуматься, какое это отвратительное выражение «из плоти и крови»!)

Впрочем, с некоторых пор, времени для чтения у Агнес Рэкхэм остается не много. Все часы бодрствования она тратит теперь на подготовку к Сезону, оставаясь по большей части прикованной к швейной машинке, создавая наряд за нарядом или пролистывая журналы в поисках выкроек. Под ее иглой уже прошли целые акры ткани, а еще большее их число ожидает своей очереди. Девять законченных платьев висят в шкафах гардеробной, десятое, завершенное только наполовину, украшает стоящего в темноте ее спальни портновского болвана.

Конечно, десяти далеко не достаточно. Насколько искренним был, на самом-то деле, Уильям, говоря, что дает свое благословение на пошив у портного «любого числа платьев»? Какое число держал он при этом в уме? Понимает ли, какие расходы понесет, если Агнес поймает его на слове? Она страшится повторения разговора, происшедшего между ними не так уж и давно — Уильям вел себя тогда раздраженно, без всякой терпимости к нуждам ее пола, ему едва-едва удавалось обуздывать гнев и недовольство, она же все время была близка к слезам.

Какая жалость, что она не может проделать то, что делает сейчас с помощью швейных машинок множество прочих дам, — изменить до неузнаваемости платья, которые они носили во время прошлых Сезонов. В пришедшемся на вечер предновогоднего дня припадке безумия, она, увлеченная новизной выкроек, подвернувшихся ей в журнале, уничтожила все свои лучшие платья. Агнес отчетливо помнит (странно, как хорошо запоминаешь одно и совсем забываешь другое!) те роковые слова: «Лоскуты и старые занавеси не должны лежать без дела. Извлеките из них Легкую Забаву для себя и Наслаждение для ваших Детей». А следом, с помощью аккуратных рисунков и незатейливых наставлений показывалось, как можно, просидев «всего четверть часа за швейной машинкой», смастерить чучелки колибри, которые будут выглядеть совершенно как живые.

Неодолимое, маниакальное желание, силу которого она и сейчас вспоминает, леденея от страха, обуяло ее тогда. Лоскутов в доме не было, но потребность обратить таковые в колибри, сотрясала Агнес, как лихорадка. Как ни молила Клара мадам подождать до утра, когда она, Клара, сможет раздобыть в бейсуотерском магазине «Уайтлиз» целые кипы лоскутьев, мука, сопряженная с необходимостью хотя бы минутного ожидания, оказалась непереносимой. И потому Агнес, вооружившись портновскими ножницами, набросилась на свои «старые» наряды: «Все равно носить их я больше не буду», — уверяла она. К наступлению ночи пол был завален изуродованными бальными платьями и корсажами, а по комнате расселись десятки готовых колибри: мягкие сатиновые никли, точно от хвори; пошитые из плотных юбок бодрились; белые шелковые подрагивали в воздушных струях, создаваемых яростно жавшей педаль швейной машинки ногой Агнес; зато темные бархатные сидели совершенно спокойно. И что еще странно — одни ее платья распадались мгновенно, будто пронзенные ножницами пузыри, другие же более-менее сохраняли прежнюю форму и выглядели просто… обезображенными. На них она набрасывалась с ножницами снова и снова, сооружая все новых птичек.

— Должно быть, — выдыхает в подушку Агнес, — на меня напало безумие.

Веки ее, подрагивая, смыкаются в темноте. Где-то совсем рядом раздается свисток паровоза. Поднимается солнце — не медленно, как у него это заведено, но в несколько секунд, точно питаемое газом. Огромный просторный мир начинает светиться цветами странствия, зеленью и синевой, и все, что было в нем неприятного, исчезает.

А вот за стенами спальни Агнес, в том, что мужчины и историки так любят называть «реальным миром», ночь еще даже не началась. На улицах, что победнее, бакалейщики, сырные торговцы и владельцы обжорок еще не позакрывали своих заведений; их клиенты — продавцы спичек и кресс-салата, уличные проститутки — приходят к ним, дабы вознаградить себя за долгие проведенные на холоде часы. Стекаются сюда и малолетние попрошайки — эти клянчат у торговцев негодные для продажи обрезки ветчины или голландского сыра, кои они понесут домой, отцам на ужин. Что до отцов — несчетные питейные дома остаются открытыми всю ночь.

Именно по улицам «реального» мира — невдалеке от мюзик-холла Ламли — бредет, ковыляет и вышагивает троица состоятельных, отчасти хмельных джентльменов: господа Бодли, Эшвелл и Рэкхэм. Темноты, холода, мороси они не замечают, удивляясь лишь, что почти крикливая перебранка их не отдается, как следовало бы, эхом.

— Caput mortuum! [44] — вскрикивает Бодли, прибегая к школьному еще оскорблению.

— Bathybius! [45] — парирует Эшвелл.

44

Мертвая голова (лат.) — так называли алхимики остающиеся в тигле, ни на что уже не пригодные продукты химических реакций.

45

«Батибий» — наименование, присвоенное в 1868 году обнаруженному в донном иле Атлантического океана студенистому веществу, которое поначалу сочли скоплением простейших организмов — в дальнейшем выяснилось, что это неорганические осадки.

— Глухой, как пень, кретин! — ревет Бодли.

— Давно не прочищавшийся приют ушной серы! — шипит Эшвелл. — Это была «Дочь углекопа», и ничто не убедит меня в противном.

— Это была «Не плачь, моя невеста», а иначе я — христоубийца. Я что, должен напеть тебе этот хор, идиот?

— Да что это изменит, болван? Наперди его, ничем иным ты меня не убедишь!

Уильям Рэкхэм ни словом в этих дебатах не участвует, довольствуясь наблюдением за ними.

— А что думаешь ты, Билл? — спрашивает Бодли.

Рэкхэм досадливо морщится: ему до того хотелось похвастаться нынче новой тростью, что зонт он оставил дома, а теперь начинается дождь.

— Бог его знает! — он пожимает плечами. — Вся эта затея обернулась дурацким фиаско. Я почти ничего не расслышал. Для такого представления Ламли — место решительно непригодное. Оно требует зала маленького, а обстановки интимной. И публики, воспитанной хотя бы настолько, чтобы уметь прилично вести себя.

Бодли, стукнув себя ладонью в лоб, отшатывается назад.

— Лорд Рэкхэм рек свое слово! — провозглашает он. — Трепещите, импресарио!

— Церковь, — произносит Эшвелл. — Вот самое подходящее место для Великого Флаттели, а, Билл? Небольшая аудитория, в которой каждый старается вести себя благочинно, превосходная акустика…

Уильям сплевывает в канаву, раскисшее содержимое которой как раз в этот миг приходит в движение.

— Рад, что вам так легко угодить. На мой взгляд, нас сегодня постыднейшим образом обвели вокруг пальца. Подумайте о бедняках, которым отнюдь не но карману расходовать свой заработок на такое… такое оскорбительное надувательство.

— Ты слышал, Эшвелл? Подумай о бедняках!

— Всю неделю они гнули спины, надеясь услышать хорошего пердуна, и что получили взамен?

— Взамен их всех отымели!

— Я собираюсь ехать домой, — говорит Рэкхэм, выглядывая в подсвеченной газом мороси кеб.

— Ооо, нет, Билл, не покидааай нас!

— Нет, к черту, еду домой. Холодно и дождь идет.

— Существует немало сухих и теплых мест, в которых может укрыться мужчина, не правда ли, Эшвелл?

— Теплых и влажных, хе-хе-хе!

Вдохновленный его словами, Бодли расстегивает пальто и принимается рыться по внутренним карманам.

— Я совершенно случайно прихватил с собой… Потерпите, друзья, сейчас найду… — Бодли выхватывает мятую брошюрку размером с дешевый Новый Завет, и помахивает ею в газовом свете. — Новехонький, с иголочки, выпуск «Нового Лондонского Жуира». Целый год подготовки, затрат не пожалели, каждая ложь, содержащаяся здесь, с гарантией правдива, каждая девственница с гарантией не тронута. Я изучал его, как рак… как рачительный ученый. Кое-какие дома поднялись со времени последнего издания несколькими ступеньками выше. В частности, один… (он торопливо перелистывает страницы с уже загнутыми уголками). А! вот он: миссис Кастауэй. Силвер-стрит.