Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Это самое „что-то" предстало в образе пары спортсменов-лыжников, заблудившихся в пурге. Высокий стройный юноша, студент Йелъского университета, будущий юрист, и его невеста, очаровательная девушка лет семнадцати, обладательница великолепных, струящихся водопадом черных волос и блестящих глаз, искрящихся живым лукавым огнем. Олев Кайе, управляющий отелем, не хотел их впускать, но девочка, совершенно окоченевшая от холода и прятавшая озябшие руки под куртку, смотрела сквозь стеклянную дверь так жалобно, что пожилая Дора, супруга Олева, прикрикнула на мужа: „Что же ты держишь людей на пороге, старый дурень! Прошу вас, господа, входите, не обращайте внимания на моего недотепу, мы всегда рады гостям".

И Олев стушевался (он

привык всегда полагаться на супругу — у нее была настоящая деловая хватка, а он любил лишь играть с постояльцами в нарды и курить трубку у камина), открыл дверь и впустил в холл вместе с пришельцами порцию морозного воздуха. И почему-то в затхлом помещении сразу стало легче и приятнее дышать — будто забил живой ключ в затоне, где уже много лет вода зарастала ряской.

Они оказались настоящей душой компании, эти двое. Во второй вечер, отогревшись и восстановив силы, они устроили концерт для постояльцев: студент прекрасно играл на фортепиано, его невеста весьма профессионально, с истинным вдохновением исполняла шансоны и русские романсы. Господа революционеры, многие из которых уже много лет не были на Родине, едва не прослезились. Особенно расчувствовалась мадам Элеонора („Бэлла"), руководившая в отряде Карла группами наружного наблюдения (именно ее люди, игравшие роли извозчиков, рассыльных и уличных продавцов, устанавливали ежедневные маршруты будущей жертвы, распорядок дня и численность охраны). Когда девушка спела „Однозвучно звучит колокольчик", Элеонора грациозно встала, подошла к сцене и, смахнув слезу, поцеловала исполнительницу в щеку.

— Этот романс очень любила моя матушка, — сказала мадам Элеонора. — Она умерла в Нижнем Новгороде два года назад. Представьте, у меня даже не было возможности узнать, где теперь ее могила. Спасибо вам, милочка. Вы возвратили мне детство…

Все зааплодировали, Элеонора села рядом со мной и прошептала:

— Замечательно, не правда ли? Андрэ повезло с невестой. Обратите внимание на ее волосы. Прелестно, правда? Цвет крыла ворона, весьма редкий нынче, с синим отливом… У меня в молодости были такие же.

Тем временем все закричали: „Бис!", Андрэ улыбнулся, продемонстрировав великолепные зубы, взял аккорд, и девушка запела что-то веселое, зажигательное, из репертуара парижской звезды оперетты Линды Матринэ. Элеонора забыла обо всем на свете (у ее мамочки, похоже, были довольно разносторонние вкусы). Я, признаться, увлекся не меньше: было нечто такое в этой юной паре, что располагало к ней — с первого взгляда и навсегда. Я тогда подумал: жаль будет, когда они съедут, искренне жаль…

Они просили приютить их лишь на одну ночь, но когда девушка робко спросила у Доры разрешения остаться подольше, та только махнула рукой: живите сколько захочется. Все были рады, даже старик Черниховский, видный деятель партии „Народная воля" (разыскивался охранкой с памятного января 1905 года), перестал жаловаться на мучившую его подагру и заблестел глазами. Когда в отель нагрянула полиция, он заперся в комнате наверху, сжег партийные списки и адреса конспиративных квартир и застрелился, не желая сдаваться живым. Впрочем, это будет потом, через несколько дней, а пока…

Пока гости вовсю развлекали постояльцев и развлекались сами, деля время между прогулками по окрестностям, беседами в столовой вокруг самовара и импровизированными концертами по вечерам. Вскорости у Андрэ обнаружился еще один талант: он замечательно умел рисовать портреты. Однажды мы с Элеонорой застали его за этим занятием: он сидел в холле, оседлав стул и пристроив на его спинке лист плотной бумаги. Его невеста расположилась напротив, забравшись с ногами в низкое кресло перед камином, — очаровательная головка склонилась набок, тонкие музыкальные пальцы в легкой рассеянности касаются виска, скрываясь в шелковых волосах — тех, что вызвали у мадам Элеоноры такое восхищение. Отсветы пламени из каминного зева падали на девушку сбоку, и я вдруг

заметил, что цвет волос ненастоящий: краска, очень качественная краска, которую можно различить, только подойдя вплотную. Впрочем, это меня нисколько не насторожило: в конце концов, мы находились в свободной стране, где красить волосы никто не запретит.»

Элеонора подошла к Андрэ сзади, заглянула через плечо и ахнула от восторга.

— Алекс, вы только посмотрите, — обратилась она ко мне.

Я послушно посмотрел. Рисунок и впрямь был неплох: юноша очень точно схватил позу (задумчивость и по-детски трогательная беззащитность), и огненные блики в волосах, и антрацитовую глубину зрачков — видимо, он хорошо изучил ее, свою модель, изучил на уровне чувств и невысказанных мыслей, разлитых в воздухе… Интересно, сколько ее портретов он успел написать за время их знакомства? И сколько хранил у себя? Наверняка несколько десятков, не меньше — масляных, акварельных или вот таких — выполненных острыми профессиональными штрихами. Его манера чем-то напоминала Фредерика Лорье, чья гравюра „Тильзитский мир" висела когда-то в доме моих родителей. Разве что легкости ему все-таки не хватало: академичность и еще раз академичность, и излишне четкое, почти механическое воспроизведение деталей…

Воодушевленный вниманием, Андрэ продемонстрировал нам несколько карандашных пейзажей из своего альбома, нарисованных здесь, в окрестностях. („Жаль, при мне не было красок… Но согласитесь, очень уж это нелепо — брать с собой мольберт на лыжную прогулку…") Это оказались зарисовки отеля и природы вокруг. Мадам Элеонора тут же была одарена одним из шедевров: заснеженные сосны в ясный день, светло-серые тени по белому полю, уходящему далеко за горизонт, и одинокая фигура лыжника („Лыжницы, — поправил Андрэ. — Это моя невеста. Мы пропустили нужный поворот в миле отсюда и заблудились").

— К счастью для нас, — лукаво улыбнулась мадам Элеонора. — Если бы не вы, мы бы покрылись плесенью в этом чертовом захолустье.

От ее нарочитой грубости (даже грубость ей шла — в ней словно чувствовался аромат Парижа в пору ранней весны) Андрэ весело рассмеялся и предложил:

— Хотите, я сделаю ваш портрет?

— Сколько же у вас талантов, дорогой мой? — спросила она. — Вы хоть что-нибудь умеете делать плохо?

— Умею. — отозвался тот. — Только для этого мне придется очень постараться.

Вскоре все постояльцы были одарены своими портретами — Андрэ рисовал их в гостиной у камина или возле большой напольной вазы с цветами. Мадам Элеонору он запечатлел стоящей на лестнице и облокотившейся о перила, в шикарном вечернем платье, надетом специально ради такого случая. Сам я предстал опирающимся на свое ружье фирмы „Зауэр", которым очень гордился, в охотничьем костюме и тирольской шляпе с пером.

Когда они собрались уезжать, их провожали самыми теплыми словами. Все в полном составе высыпали на крыльцо, мужчины по очереди приложились к ручке очаровательной лыжницы (она была особенно хороша в яркой курточке и алой вязаной шапочке — прощальный подарок Элеоноры). В нашу жизнь они вошли напоминанием о нашей собственной юности, от которой мы отреклись во имя борьбы…

Настоящее имя Андрэ было Андрей Яцкевич (он действительно когда-то учился на юриста, но был отчислен с третьего курса за участие в демонстрации „Черной сотни"). Как звали его „невесту", я узнал лишь много позже, как и то, что оба они были агентами IV отделения Департамента полиции. Отель „Приют горных странников" накрыли на следующее утро, ровно через сутки после их отъезда. Одних арестовали сразу, на месте, Элеонору Ланину, женщину, которую я любил и перед которой преклонялся, взяли на вокзале в Бабенау. Через год она повесилась в камере-одиночке, не дожидаясь суда.

Поделиться с друзьями: