Бал для убийцы

— По меньшей мере двое, господин полковник, — отозвался пожилой ротмистр. Он был без фуражки, и волосы на виске были испачканы свежей кровью.

— Вас, кажется, ранило?

— Никак нет, ваше высокоблагородие, задело рикошетом.

— Скольких человек потеряли?

— Троих. Тот, на улице, успел рвануть бомбу из кармана.

— Значит, живым никого не взяли, — констатировал Юрий Дмитриевич, кутаясь в драное пальтецо и ощущая озноб по всему телу. — Плохо, ротмистр. Считайте, что операцию провалили.

Гнев закипал в нем, прорываясь сквозь стиснутые зубы. Он резко развернулся и сказал грубее, чем хотелось:

— Рапорт мне на стол. Нынче же ночью. А сейчас — экипаж и новую шинель. Трупы убрать, и распорядитесь, чтобы вымыли окно и лестницу. — Ниловский поморщился. — Смотреть тошно.

— Вадим Никанорович дома? — спросила Софья, отдавая шубу горничной.

— Еще не прибыли, — ответила горничная серебряным голосочком. — Велели сказать, что задержатся в клубе. Прикажете подавать ужин?

— Не хочу. Зажги везде свет, а то будто в склепе.

— Слушаюсь.

Пусть будет побольше света — она не могла сейчас вынести полумрак, царивший в длинном коридоре и в гостиной с высоким потолком, где добротные кресла в бархатных чехлах, лепнина возле хрустальной люстры, несколько милых безделушек на полке и пара подлинников Дюрера на стене (Вадим непонятно обожал именно Дюрера, особенно его «Искушение святого Фомы», хотя Софья смотреть на это полотно не могла без содрогания) — все казалось зловещим и мрачным… Там, на конспиративной квартире Департамента, тоже было темно, словно у ее хозяина болели глаза.

Софья Павловна присела в кресло, посидела несколько секунд, но тут же вскочила, в каком-то диком исступлении закружила по комнате, по начищенному паркету, сжала ладонями виски… «Я свободна. Свободна, свободна, свободна».

Она вспомнила стрельбу за спиной (она ни разу не оглянулась, лишь ускорила шаг), взрыв бомбы и крики… Мимо пронесся автомобиль с жандармами, кто-то пробежал, дернул ее за рукав и истерично спросил:

— Вы не знаете, что там такое?

— Не знаю. — Она вырвалась, побежала прочь и остановилась только возле своего дома… И счастливо подумала: «Вот и все. Ниловский мертв. Я свободна».

Сероватый лист дешевой бумаги на столе, на зеленом сукне, в желтом пятне света от китайского абажура. «Холодок под лопаткой, едва я прочла псевдоним — подпись под агентурным донесением. „ЧЕЛНОК". Мне знаком этот псевдоним и этот почерк. И мне страшно…»

— Барышня, Вадим Никанорович прибыли.

— Один?

— Нет, с ним господин Устюжанов и господин Гольдберг.

Софья Павловна выдавила улыбку.

— Лиза, поди скажи, что я уже легла. Мне нехорошо… В общем, придумай что-нибудь.

— Слушаюсь, барышня.

Устюжанов был тучен, краснолиц и чернобород. Одевался всегда в черное, будто агент похоронного бюро, а на самом деле держал контрольный пакет акций пароходной компании в Самаре. Аристарх Францевич, несмотря на фамилию, имел совершенно славянскую внешность. И кроме того, очень приятно улыбался при встрече, целуя Софье ручку, и приятным голосом справлялся о здоровье, словно земский доктор.

Обрывки разговора и позвякивание бокалов долетали из-за закрытой двери в спальню. Она на цыпочках подошла, прислушалась и усмехнулась: однако как прилипчивы вредные профессиональные привычки. Ниловский мертв, не для кого составлять донесения, никого более не интересует ни она, ни загадочный Карл…

А тревога не проходила. Не зная, чем себя успокоить, Софья Павловна присела за столик, подвинула к себе лампу и обмакнула перо в чернильницу.

«Милая Любушка, — писала она. — Ты моя единственная сестра, единственный близкий человек, кому я могу открыться. Мне страшно. Не сочти меня психопаткой (или сочти — не все ли равно), но чувство страха не покидает меня уже полгода, с тех пор как я попала под влияние одного человека. Тебе он тоже знаком — виделись в театре, на „Маскараде". И еще — ощущение близкой смерти. Она буквально витает вокруг. Если сможешь — приезжай, пожалуйста, очень надо поговорить по душам. Только ты в силах рассеять мою тревогу и сомнения. Прошу тебя, милая, не откажи мне в этой просьбе…»

«Директору Департамента полиции

е. Высокопревосходительству

генерал-майору Зурову А. В.

Милостивый государь!

В связи с делом о т. н. „Летучем северном отряде" под руководством „Карла" (др. псевдонимы: Кожин, Книгочей, Ежи, Довлатов) считаю целесообразным активизировать агента „Челнок", который находится на моем попечении. Чтобы отвлечь возможные подозрения членов Боевой организации эсеров от моего осведомителя, предлагаю использовать агента „Шахову", которая в силу душевной неуравновешенности последнее время кажется не вполне благонадежной и в интересах дела может быть списана со счетов.

Искренне Ваш слуга,

шеф IV отделения Департамента

полковник Ниловский Ю. Д.».

Все мы грешны. Во всех гнездится нечто первобытное, языческое, что вопреки христианским заповедям велит оком расплачиваться за око, и никак иначе. «Я ведь убил ее, подумал Юрий Дмитриевич, ставя точку в конце предложения. Я убил ее так же, как если бы сам нажал на спусковой крючок…»

Глава 2

Наши дни

Когда-то в незапамятные времена жили-были в одном дворе (улица Ленинградская, напротив кинотеатра «Советский воин» и наискосок от «блошиного рынка») две девочки и два мальчика. Одну из девочек звали Майей Коневской, и она была красавицей: светлые кудряшки, будто слегка припорошенные пеплом, и огромные, в пол-лица, серые глаза, в которых плескалось (тогда уже!) ветреное осеннее небо. Двое мальчишек — Сева Бродников и Рома Ахтаров — были дружно влюблены в нее и, как и положено юным рыцарям, стремглав бросались выполнять все, что пожелает их королева. Зимой отчаянно сражались в снежки, летом — наперегонки, пихая друг друга локтями, бегали покупать ей мороженое и газировку с сиропом у толстой, как афишная тумба, крикливой продавщицы. Или, насмотревшись трофейного Тарзана, лазали по деревьям, смертельно пугая родителей. Майя обычно играла красавицу Джейн, на роль обезьянки Читы брали Риту Костюченко из двадцатой квартиры — она была некрасивая, с длинными худющими ногами, на которых вечным огнем горели пятна зеленки, с тонкой шеей и редкими волосиками неопределенного цвета, заплетенными в две жидкие косички. Ритка была преданнейшим существом: никогда не ябедничала, чаще, наоборот, брала на себя вину за совместные проделки. На Севку с Ромой она смотрела влюбленно (и безответно), на Майю — восторженно. Майе это льстило: она, с шести лет не терпевшая вокруг себя женского присутствия, относилась к подруге снисходительно — пусть вертится. Соперница из нее никакая, а при случае на что-нибудь сгодится.

Так они и оставались подругами все десять школьных лет, постепенно проходя обычные для большинства детей «дьявольские» круги: белые фартуки, пионерия-комсомолия (они еще застали те времена), драмкружок у одной, музыкалка и английский — у другой (инглиш у Коневских был делом семейным: мама всю жизнь трудилась на ниве среднего образования).

Закончив школу с медалью, гастритом и близорукостью, Майя без экзаменов поступила на ненавистный инъяз. Сева Бродников, превратившийся в плотного розовощекого активиста, с первого курса был выдвинут комсоргом и упруго зашагал вверх по общественной лестнице. Они иногда встречались на вечеринках, чужих днях рождения в общаге или на дискотеках: Севка появлялся там в строгом джемпере поверх кремовой рубашки с галстуком и с отрепетированной улыбкой американского сенатора на фейсе. Майя — в узком платье а-ля Жаклин Кеннеди и светло-серых замшевых «лодочках» — ее прекрасно развитые икроножные мышцы и узкие лодыжки вкупе с глазами и шевелюрой одинакового цвета переливающейся ртути производили на мужчин термоядерный эффект. Курсе, кажется, на четвертом, во время осеннего бала, их даже выбрали «Парой сезона». С тех пор никто и не сомневался, что они действительно «пара»: все ждали близкой свадьбы и усиленно готовились…