Баланс столетия

Как сказать создателю французского Сопротивления, что в библиотеках Советского Союза нет ни то что 50-томного собрания его сочинений, нет вообще ни одной его книги. Что в справочно-библиографическом бюро тогдашней ленинской библиотеки и Всесоюзной библиотеки иностранной литературы о писателе, чьи сочинения вошли в хрестоматии французских школьников, нет вообще никакого упоминания. И если генерала армии госбезопасности Филиппа Бобкова волновал вопрос, с какими издательствами — коммунистическими или некоммунистическими — будет сотрудничать его подопечный Рой Медведев, то ведь Жан Кассу, не будучи коммунистом, был в Испании и среди тех, кто одним из первых стал разоблачать немецкий фашизм (естественно, задолго до заключения пакта Молотова — Рибентропа). Его набат прозвучал сразу после поджога рейхстага. Вот только принять правила ортодоксальности он не мог. Как и его ближайшие друзья Пикассо и Матисс.

«Думаю, позиция Вашего правительства имеет в виду исключить из истории подведомственной ему страны (и здесь смена отдельных личностей значения иметь не может) существование „Новой реальности“ как слишком очевидного доказательства внутреннего отторжения обществом государства. Своим творчеством вы не оставляете надежды на „смягчающие обстоятельства“, скажем, всеобщую эйфорию от пропагандируемых идей. Но тем интереснее для каждого специалиста, каждого подлинного историка искусства разобраться в характере Вашей реализации принципов современного искусства. Те, кто сейчас у нас на Западе (в основном я имею в виду Германию и ее так называемые научные центры) занимается анализом „подпольных явлений“, слишком откровенно связаны и направляются в своей деятельности Вашей идеологической инспекцией».

Также категорически Кассу отстранялся от появившихся во Франции диссидентов от изобразительного искусства. С ним полностью соглашался сменивший Кассу на посту директора Национального музея современного искусства Франции Бернар Дориваль, наша переписка с которым тоже длилась годами: «То, что предлагается вниманию французов, представляет лишь отсветы политических игр. О подлинной художественной ценности здесь не приходится говорить. Думаю, музеи Франции никогда не будут участвовать в политике. Это не их предназначение».

Заметно менявшаяся год от года подпись Кассу заставляла уколом тонкой иглы вспоминать о возрасте мэтра — иначе его никто не называл во Франции. И все равно письмо, полученное нами в конце января 1986 года, стало горькой неожиданностью.

Привычный адрес. И незнакомый почерк.

«Дорогой господин Белютин, не знаю, дошло ли до Вас известие о смерти Жана Кассу через прессу. Да, Жан Кассу скончался 15 января в своем доме, окруженный своими близкими. Он угас тихо, незаметно, не протестуя, так как потерял сознание в последние часы, предшествовавшие смерти. Эта смерть — он знал о ее приближении и ждал ее спокойно.

Начиная с июля он слабел, обнаруживая скорее признаки ослабевающей живости, чем болезни.

И вот эта огромная пустота, но в то же время ощущение его присутствия не оставляет нас, его внутренняя ярость нас спрашивает.

Дорогой мсье, он так любил получать от Вас вести, так дорожил Вашей живописью, и его мысли о Вас были исполнены самой горячей дружбы.

Теперь это я и все его друзья обращаем к Вам дружеские, глубоко дружеские мысли.

Шанталь Бонневиль, литературный секретарь Жана Кассу.

Не откажите в любезности мне написать, чтобы я знала, дошло ли до Вас это письмо. Благодарю».

Единственное, что удалось сделать в память мэтра, — это опубликовать в журнале «Вопросы истории» статью о «Черном Жане», как зовет своего национального героя Франция.

* * *

Все продолжало быть. Советский Союз. Страны народных демократий. Объединивший их Совет экономической взаимопомощи, для которого был сооружен небоскреб рядом с Белым домом — резиденцией правительства страны. Были портреты семьи Горбачевых, написанные официальным портретистом коммунистических вождей Ильей Глазуновым. В открывавшихся одна за другой художественных галереях по-прежнему «отдыхали душой», по выражению ученика Филиппа Бобкова подполковника Андрея Губина, сотрудники 5-го управления, особенно у Марата Гельмана. Не было и не могло быть импровизаций. Там, где не хватало проверенных искусствоведов, объявлялись люди самых различных профессий, с неожиданно прорезавшейся тягой именно к изобразительному искусству и неизвестно откуда появившимися солидными кредитами.

Одни галереи переоборудовали под свои нужды московские церкви, например храм Иверской Божией Матери на Большой Ордынке. Другие занимали помещения бывших замухрышных магазинов на окраинах, третьи устраивались в наспех переделанных квартирах на центральных улицах. Их владельцы не имели никакого отношения к искусству, как в большинстве случаев и спешно набираемые ими «консультанты». Неизвестно откуда брались средства и тем более была непонятна широта, с которой они тратились.

Это снова возникало Зазеркалье: приемы, презентации, статьи в хронике светской жизни (и такая успела появиться!). Разговоры о постоянных продажах, приглашениях за границу, славе. Двести художественных галерей! В одной Москве! И на все хватало и полотен, и «новых русских» с туго набитыми кошельками.

Вот только если весь этот мутный бурлящий поток недодуманных, недоделанных, просто неграмотных произведений разделить на возможности всего европейского рынка (в Советском Союзе просто не существовало привычки увешивать стены квартир картинами), в остатке бы оказалась большая часть продукции. К тому же во всех странах были свои художники.

Что же касается средств, то с ними все обстояло проще. Кредиты! Безвозвратные кредиты, особенно легко дававшиеся под так называемые культурные программы. Разворовывание государственных средств приобретало вполне открытый характер.

Неожиданно расцветшая «художественная жизнь» имела еще и другое назначение — витрина, свидетельствовавшая о расцвете «перестраивавшегося» государства. Достаточно было появиться новому генсеку, как все обретало европейский характер, исчезали особенности советского строя, счастье обретения капиталистического благополучия становилось реальным и ощутимым.

В этом смысле галереи ничем не отличались от первых магазинов иностранных фирм, первых ночных клубов и первого ресторана «Макдоналдс», к которому выстраивались многочасовые очереди. Самая дешевая, на скорую руку, еда, которой стеснялись американцы, становилась глотком воздуха того все еще непонятного и заманчивого мира, куда с начала 1970-х рвались толпы так называемых отказников — отказавшихся от жизни в Советском Союзе.

Кто думал о вкусовых качествах первого гамбургера или хот-дога, главное — они существовали на тех же московских улицах и были доступны. В обратной перспективе становится очевидным: и в галереях не могло существовать художественных критериев. Важно было поразить, еще лучше шокировать, выдать что-то, дающее почву для сложных умствований, за которыми не стояли ни подлинная мысль, ни подлинное переживание.

Невольно приходила на память узкая улица в верхней части парижского Бульмиша — бульвара Сен-Мишель. Усыпанный гравием ухоженный двор с огромными агавами. Стеклянная дверь подъезда. Медленный лифт с дверью в кабинет, выдержанный в стиле Людовика XVI. Стены, обставленные книжными полками. У обрамленного атласными портьерами окна заваленный книгами стол. И голос хозяина — директора Центра Помпиду Бернара Дориваля: «Музейщики — не критики. Они историки искусства. И в торговых галереях нам делать нечего. Практически мы там не бываем». — «А исключения?» — «В отношении себя не припомню».

Когда-то Станислав Понятовский, приглашенный своей любовницей императрицей Екатериной Второй совершить совместное путешествие в Крым, заметил, что все время поездки ощущал себя в каком-то полусне. Картины, открывавшиеся его глазам, впечатляли, но не убеждали. Существовали и не существовали одновременно — эффект потемкинских деревень, как назовут его историки. Не этот ли эффект мы наблюдали в горбачевские годы?

Генсек использовал любой повод, чтобы отправиться в заморское путешествие. Его страстью было представительствовать и говорить. Говорить без шпаргалок, зачастую без подготовки, легко, свободно и — ни о чем. Сказанная в начале «перестройки» фраза: «Сначала начнем, а там будет видно» превратилась в девиз его времени. Так и осталось непонятным, в чем заключалось начало и какой именно процесс, по выражению Горбачева, пошел.

Мир восхищался его контактностью, изо всех сил старался разглядеть элегантность в Раисе Максимовне, не только повсюду сопровождавшей мужа, но и в любых условиях продолжавшей им руководить. Газеты за «бугром» привычно перечисляли ее туалеты, умение выбирать драгоценности.

А в Советском Союзе нарастала неприязнь — не только к мужу, но прежде всего к жене, непонятным образом возглавившей Старую площадь. Бесконечно менявшаяся ею прислуга распространяла рассказы о причудах президентши, ее капризном и властном характере, полнейшем презрении к обслуживающему персоналу, да, по сути, ко всем, кто занимал более низкое положение относительно президентского престола. Было известно, что с жалобами бесполезно обращаться на имя Горбачева, зато любая просьба, направленная на имя Раисы Максимовны, будет исполнена.