Балаустион
Шрифт:
Удар отбросил их обоих – и его, и державшего его высокого. В ушах звенело от воплей, мир за пределами схватки выглядел размазанными вихреобразными кляксами.
Меченый опять вознамерился ударить. На этот раз Леонтиску удалось, использовав державшего его как упор, хорошенько садануть противника обеими ногами и повалить на землю.
– Latronis! – высокий встряхнул его, но Леонтиск, озверев от боли, изо всей мочи ударил его пяткой по голени, нагнулся, насколько было возможно, и с силой откинулся назад. Затылок с хрустом врезался в зубы врага. На боль сын стратега уже не обращал внимания. Воспользовавшись тем, что высокий от неожиданности ослабил хватку, Леонтиск обеими руками разогнул захват, слегка вывернул руку противника… А
Утробно заклекотав, предводитель римлян упал на колени, придерживая сломанную руку здоровой. Через мгновенье от непереносимой боли он потерял сознание и упал на мостовую, ударившись виском о камни. На миг все оцепенели, уставившись на него.
– Именем закона! Дорогу! – в гамме криков появились новые ноты. Оглянувшись, Леонтиск заметил мелькавшие среди ротозеев серые кольчуги городской стражи.
– Бежим, живо! – завопил он.
Аркесил и Эвполид повиновались быстро и охотно. Зеваки расступились, когда трое друзей, растрепанные и злые, бросились прочь с поля боя в сторону особняка Эврипонтидов, из которого вышли треть часа назад. Меченый и еще двое римлян кинулись было за ними, но дружно сомкнувшееся кольцо лакедемонян стало для чужеземцев непреодолимой преградой.
– Вы, сумасшедшие сукины дети. Поганые уроды. Мешки, набитые говном. Тупые засранные поганцы…
Голос стратега Брахилла был насыщен, но не громок – снаружи, во дворе дома, шла траурная церемония над телом ключницы Грании, и шуметь было нельзя. Леонтиск и Аркесил, потупив взоры, слушали молча, зная, что стратег не остановится, пока не выльет на их головы хотя бы половину своего богатого командирского лексикона. Эвполид ничего не знал, но молчал за компанию.
– …Что ж вы натворили, кур-рва медь! – любимое выражение означало, что Брахилл от голых оскорблений переходит к конструктивной критике. – Царь сегодня издал указ, присуждающий молодого Эврипонтида к огромной пене за нарушение общественного порядка, а теперь вы, три переполненных ослиных мочевых пузыря, устраиваете драку в самом центре города! Да еще с кем – с преторианцами, охранниками самого римского консуляра!
Молодые люди молчали. Поведение девицы лишало их всякого морального права на оправдания. Леонтиск злобно глянул на Аркесила и почувствовал некоторое облегчение, видя, что уши товарища пылают, как раскаленные угли. «Будет тебе урок, герой ты наш!» – мстительно подумал сын стратега, стараясь пропускать мимо ушей сыпавшуюся на их головы брань стратега-полемарха. Это было нелегко, потому что тот очень старался.
– И если уж решили начистить рожу римлянам, – дело благое, хоть и не вовремя, – так стояли бы до конца, как подобает воинам и мужам. А то ведь сбежали, как зайцы, как подлые мерзкие крысы! Тьфу, чему вас в агеле учили столько лет, если вы не усвоили, что спартанцы не бегают с поля боя? Ах, ну да, здесь же двое женоподобных афинян, но ты-то, Аркесил? Поддался трусости этих баб? Как…
Энергичное словоизлияние старого вояки прервало появление царевича Пирра. Холодно глянув на троицу, понуро склонившую головы, сын Павсания обратился к полемарху:
– Какие новости, дядя Брахилл?
– Дурные. Тебя ждут очередные неприятности из-за тупости этих мудозвонов, – старик пренебрежительно махнул рукой в сторону провинившихся друзей.
– Это я уже слышал, – с досадой прервал его царевич. – Меня интересует происходящее на переговорах.
– Хм, – Брахилл недовольно посмотрел на него. – На переговорах сегодня тоже скандал. Фебид, старый пес, словно с цепи сорвался. Набросился на гостей, чуть не покусал. Так и хотелось встать и зааплодировать…
– Да? – поднял густые брови Пирр. – И какая причина вызвала столь буйное поведение нашего старшего эфора?
Стратег Брахилл откровенно ухмыльнулся.
– Консул Нобилиор, облезлая образина, попытался ускорить переговоры. Хе, клянусь мечом
Ареса, сегодня у римлян неудачный день…– Что он себе позволяет, этот плюгавый эфор? – сухой голос македонянина Лисистрата дрожал от ярости. – Сказать такое в лицо римскому сенатору, представителю великой Республики!
Анталкид, старавшийся угнаться за широким шагом македонянина, решил воздержаться от замечаний. Хотя бы из солидарности, ведь речь шла о таком же эфоре, как он сам. Унижать высшую спартанскую магистратуру дважды было бы слишком неприятно, а один раз это волей-неволей придется сделать в предстоящем разговоре с римлянином.
– Боги, какое варварское неуважение, какое свинское нарушение политеса! Македонский двор придет в негодование, когда я сообщу домой об этом инциденте! – продолжал возмущаться Лисистрат.
Они шли по направлению к покоям римлянина по одной из крытых галерей Персики. Левая сторона коридора состояла из полуколонн и узких оконных проемов, правая была расцвечена вечерне-розовыми проекциями этих окон на стену. С фресок, покрывающих потолок, ехидно скалили зубы силены и сатиры. Лежащий против потолка чистый, без единой соринки, ковер и вел себя противоположно потолку, послушно струясь под ноги, мягко глуша звук торопливых шагов.
Хмурый преторианец, стоявший у дверей в покои римлянина, без слов пропустил их внутрь, видимо, предупрежденный о визите. С обычным восхищением миновав знакомую прихожую, Анталкид вслед за македонцем вошел в приемную консула.
Нобилиор, одетый в строгую римскую тогу, властно указал им на стулья.
– Садитесь, – голос консула не предвещал любезного разговора.
Лисистрат и Анталкид послушно сели. Эфор приготовился принять на себя недовольство высокого гостя, хотя и не понимал, в чем лично он виноват. В комнате чувствовался густой запах благовоний. Вероятно, до их появления римлянин отправлял какой-то религиозный ритуал. Анталкид заметил свет, пробивающийся из-за занавески, в углублении за которой, как он знал, находился небольшой жертвенник.
– Итак, господа, я хочу выслушать ваши мнения по поводу сегодняшнего происшествия на переговорах, – речь римлянина звучала еще более неторопливо, чем обычно. По бугристому, одутловатому лицу Фульвия невозможно было судить о его душевном состоянии.
– Этот эфор – сумасшедший! – с готовностью воскликнул македонец. – Тебе не следует, господин консул, принимать всерьез тот бред, что он высказывал.
– «Ахейцы и лакедемоняне – свободные народы, и мы желаем заключить наш договор без постороннего давления», так, если я правильно запомнил, – желчно процитировал римлянин.
«И еще кое-что насчет иноземцев, по непонятным причинам лезущим не в свое дело», – добавил про себя Анталкид.
– Чудовищная грубость! – Лисистрат скосил глаза на спартанца.
– И ужасная глупость, – опомнившись, подхватил эфор. – Это ж надо такое придумать!
– И тем не менее это было произнесено, – покачав большой головой, констатировал консуляр. – И, скажем прямо, далеко не все спартанцы возмутились этому заявлению…
– Совершенно верно, – ехидно пропел Лисистрат. – Некоторые очень подозрительно молчали.
– Неблагодарные негодяи! – со вздохом произнес приговор Анталкид и развел руками. – Но, хочу заметить, господин Фульвий, что большинство присутствующих спартанцев как раз осудили речь эфора Фебида.
– Однако прецедент противостояния создан. Как ты думаешь, господин Анталкид, что толкнуло главу эфорской коллегии на такой шаг?
«Да кто знает, какой клоп его в задницу укусил, дурного старого козла?» – с досадой подумал Анталкид. Полный эфор вдруг понял – римлянин почти жалеет, что затеял этот разговор о необходимости форсирования вопроса по морским базам. Ему следовало дать событиям идти своим чередом, но желание как можно скорее перейти к главной теме все испортило. Целый день переговоров был потерян, и если бы все дело было только в этом!