Балаустион
Шрифт:
Дымок, струившийся от кадильницы с благовониями, причудливо плясал, колыхаемый гулявшими по дворцу сквозняками. Царица неподвижно сидела на застеленной покрывалом с кистями скамье, опершись локтями на массивную подставку бюста Агиса и опустив лоб на сжатые в нервный замок руки. Помимо гипсовой головы покойного царя, в этой маленькой комнате в самом дальнем конце гинекоя висели картины с его изображением, доспехи, оружие и некоторые драгоценные предметы, принадлежавшие когда-то Агису. Вместе с рассветом, серым ручейком втекавшим через единственное окно, пришел холод, от которого царицу не мог защитить даже добротный двойной хитон из пуховой шерсти и накинутая на плечи плотная хламида с капюшоном. Самое время было кликнуть рабов, чтобы растопили очаг или принесли
Во дворце Агиадов хозяйничали враги.
Эвдамид с Леотихидом, а также их дядя Демонакт покинули дворец два часа назад, на исходе ночных часов. Отход Агиадов прикрывало небольшое войско, состоявшее из ближайших друзей и «спутников», практически полного состава «белых плащей» – кроме погибших и раненых – и двух третей отряда номаргов. Оставшаяся треть (по большей части солдаты лоха гиппагрета Иамида) при вести о готовящемся уходе из Спарты отказалась подчиняться Эврилеонту, оставила дворец, и, по всей видимости, перешла на сторону Эврипонтидов. Эврилеонт и Ясон остались верны Эвдамиду, и Тимоклея не переживала за жизнь царственного сына, пока с ним эти мужи из рода гигантов. Без труда пробившись сквозь обложившую дворец и ожидающую утра редкую толпу мятежников, отряд изгнанников Мессенской дорогой благополучно покинул город.
Стервятники до первого солнечного луча не решались войти в цитадель царя, но с приходом утра, умножившись числом и заразившись дерзостью от прибывших к ним лидеров из стана Эврипонтидов, сорвали с петель ворота, которые никто больше не охранял и, щерясь копьями, ввалились в выложенный квадратными каменными плитами внутренний двор. Это было последнее известие, принесенное царице бледным управляющим, после этого она отпустила его спасать собственную жизнь, а сама уединилась в уже упомянутой комнате, превращенной со дня кончины супруга в его поминальную, и принялась ждать. Не чего-то определенного, а хоть чего-нибудь, любого живого события, способного вырвать ее из тяжелых и липких сетей внезапно прихлынувшего мертвящего страха. Впору было самой идти навстречу мятежникам, чтобы ускорить этот момент, но страх придавил плечи и отнял ноги, – царица вдруг поняла, что боится самого начала близящегося унижения. Видимо, годы, проведенные в относительном благополучии, все-таки подточили ее волю и самообладание, и напрасно она так бравировала перед сыновьями…
Нет, не напрасно! Лучше испить чашу унижения и страха разом, до дна, но пережить эту горечь единожды, чем отравить себе этим вкусом весь остаток жизни. Все так. Но почему тогда так страшно, великая Богиня?
Внезапно гулкие шаги и грубые голоса раздались на галерее почти за самой дверью – мародеры, наконец, добрались и сюда. Из кухонных помещений донесся звон опрокидываемой на пол утвари и женский крик, и сразу вслед – грохот распахивающихся дверей. Тимоклея сделала над собой усилие, чтобы не вздрогнуть и не обернуться.
Вошедшие в помещение мужчины не сразу заметили в полумраке неподвижную, задрапированную тканью фигуру.
– И здесь никого, – разочарованно констатировал молодой голос с легкой шепелявинкой. – Все крысиное семейство ударилось в бега.
– Проклятые негодяи, – злобно произнес второй. – Я-то надеялся, что Агиады так легко не сдадутся, будут сопротивляться. Так хотелось попробовать их крови… А они… тьфу, погань! «Смелый убежит, но не уступит!» – вот девиз этого дома.
– А латы и мечи они оставили, чтобы было легче драпать, – хохотнул второй. Раздался громкий лязг – висевший на стене парадный панцирь Агиса был сброшен на пол.
– Не смей! – прошипела, взвившись, Тимоклея. Гнев пересилил страх.
Молодые воины резко обернулись.
– Царица! – отвалившаяся долгая челюсть первого напомнила Тимоклее кого-то, хорошо знакомого. Второй тоже был знаком ей – Лих по прозвищу Коршун, один из самых оголтелых головорезов Эврипонтида.
– Убирайтесь
вон, мятежники! – в темных глазах Тимоклеи плескалась ненависть. – Чума и проклятие богов на ваши головы!– Хо! – в белесых глазах высокого, жилистого Лиха зажглись красные огоньки. – Хо! – повторил он, и, не переставая пронзать взглядом царицу, выбросил вперед ногу. Граненый столб-подставка опрокинулся, и бюст царя Агиса, ударившись о мозаику пола, обратился гипсовой крошкой и грохотом.
– Ты-ы!!! – Тимоклея сделала шаг вперед, подняв дрожащую руку с растопыренными пальцами. – Ты… и все вы, шавки Эврипонтидов, – вы похожи на шакалов, стаей ворвавшихся в логово львов в их отсутствие. Но берегитесь – львы вернутся и растерзают глумливую нечисть!
– Пока мы только видели, как бесстрашные львы улепетывают от трусливых шакалов, – на новый лад повторился низкий. Тимоклея вспомнила, кого напоминает ей его челюсть – наварха Каллиброта, вот кого.
– А охранять логово оставили старую, облезлую суку, вонючую и трескучую, – добавил Лих, улыбаясь гнилыми зубами.
– Мерзавец, – задохнувшись от возмущения, только и смогла выдавить Тимоклея. – Как ты смеешь?..
– Галиарт, друг, оставь-ка меня наедине с государыней, – ровным голосом попросил Коршун, не поворачивая головы.
– Гм, может… – облизал губы Галиарт, его глаза метались.
– Оставь-оставь. Я давно мечтал о такой приватной… аудиенции.
Когда Лих был в таком состоянии, с ним лучше было не спорить. Сдержанно кивнув и фальшиво цыкнув языком, Галиарт вышел прочь, плотно прикрыв за собой дверь. Уходить он не торопился, а затаив дыхание, прислушался. Сначала до его слуха донесся тихий до неразборчивости голос Коршуна, какая-то возня, «не надо, нет» – возглас царицы, и затем – резкий, пронзительный вопль. В нем было столько боли, что Галиарту сразу расхотелось подслушивать. Отпрянув от двери, он сбежал на первый этаж по лестнице, стремглав пронесся через анфиладу залов, не обращая внимания на окрики товарищей и знакомых, и выскочил на парадную лестницу дворца. Нужно было срочно доложить кому-нибудь из старших, кто мог бы повлиять на Лиха, остановить его… Увидев посреди площади яркое пятно белого одеяния верховного жреца, сын наварха бросился к нему.
– Господин эфор…
Он опоздал. Одно из боковых окон второго этажа распахнулось с треском и звоном, и щуплое тело в развевающихся одеждах, грубо вытолкнутое изнутри, судорожно изогнулось, безнадежно пытаясь удержаться, на мгновенье зависло, цепляясь за нити воздуха в страстном желанием жить, затем неотвратимо и глухо рухнуло на серый камень двора.
– Боги, это царица Тимоклея! – выдохнул Галиарт, чувствуя, как внутренности холодными змеями шевелятся в его животе, и побежал первым. За ним кинулись другие.
Маленькая женщина лежала на боку с неестественно скособоченной головой. Ее нога, вывернутая под странным углом, мелко дрожала, ткань, покрывающая нижнюю часть туловища, быстро намокала – в ноздри ударил теплый и острый запах мочи. Глаза Тимоклеи, уже замутненные смертью, были открыты, длинная золотая серьга упала на щеку, изо рта треугольным потоком выползал кровавый ручеек. Вокруг мгновенно собралась толпа, окутанная зловещим и растерянным молчанием. Галиарт, подняв руку, чтобы стереть вдруг выступивший на лбу пот, заметил Ареса, глядящего на окровавленный рот царицы с суеверным ужасом. Скиф пришаркал последним, глянул только раз и повернулся к Мелеагру.
– Видишь – знамения не лгут, хитрец Мелеагр. Женщина, породившая ложного царя, умерла, – прокаркал эфор и, подняв тяжелый жреческий посох, концом его выдавил умирающей царице глаз.
«Сам царевич Эврипонтид в злодействах сих участия не принимал, но и не препятствовал оным. На четвертый день старейшины городских кварталов явились к Эврипонтиду посольством, вопрошая – доколе быть в городе погромам и беззаконию, и не пора ли вернуть законы и власть. „В силах ли один человек остановить поток, что смывает нечистоты с лица Спарты?“ – ответил Пирр Эврипонтид, однако издал…»