Бальмонт

Узнай все страны в мире, Измерь пути морские, Но нет вольней и шире, Но нет нежней — России. (Хочу)

Или:

Придет наш час. Погнутся вражьи выи. И волю слив с волной колоколов, Россия — с нами — станет — Русь — впервые. (Русь)

И все же главным божеством для Бальмонта всегда была природа. Поэтому в них «даль» русской истории и «родословная» поэта растворены в космическом бытии, почти все стихотворения пронизаны духом пантеизма. В утверждении неразрывности личностного, исторического и природного начал поэт видел залог восстановления национального духа и воскресение России, прошедшей через «мутное марево»:

Верь в Солнечную Литургию, Весна лучом разит по льдам, И вешнюю вернет Россию Неизменяющим сынам. (Солнечные зарубки)

Пантеистический пафос бальмонтовской книги «В раздвинутой дали» вызвал неприятие у Георгия Адамовича. «Россия для него — одна из частей прекрасного мира — и только, — писал критик. — Но после всего, что в России случилось <…> эти славословия читаешь с недоумением. Все прежнее… Русь васнецовско-билибинская».

Думается, что Г. Адамович был слишком суров к Бальмонту. «Славословия» поэта явились не простым перепевом «прежнего» — они были выстраданы, прошли через серьезные размышления о «доле» и «воле» России и собственной судьбе «блудного сына», что, может быть, наиболее ярко выражено в стихотворении «Я»:

Но, мир поцеловав и весь его крестом В четырекратности пройдя необозримый, Не как заморский гость вступаю в Отчий Дом, И нет, не блудный сын, а любяще-любимый.

В название книги очерков о славянских поэтах — «Соучастие душ» — Бальмонт вкладывал широкий смысл. По его мысли, «соучастие душ» славянских народов может сыграть важную историческую роль в мире, наполнив его присущей славянам духовностью. «Славяне, — писал Бальмонт в статье „Душа Чехии“ (Россия и славянство. 1930. 12 июля), — мало изучают язык, историю и творчество братских народов. Об этом нужно глубоко сожалеть, и, во имя новых исторических путей, это равнодушие и эта рознь должны быть преодолены. Если б, взаимосочувствием, взаимосоприкосновением и взаимоподчинением, великое царство славян — внутренне сколько-нибудь объединилось, это была бы самая светлая на земле Духовная Держава».

Эти слова, сказанные поэтом более восьмидесяти лет тому назад, не потеряли своего значения и теперь. А в 1931 году в рецензии на книгу «Соучастие душ», опубликованной в газете «Россия и славянство», профессор Николай Карлович Кульман так оценил его подвижнический труд: «Никто из русских писателей не сделал так много для литературного сближения славянских миров, как К. Д. Бальмонт».

Глава десятая «СОУЧАСТИЕ ДУШ»

«Соучастие душ» в жизни и творчестве Бальмонта приобретало разные формы. Поэтический эгоцентризм сочетался у него с пониманием боли и страдания людей, с готовностью прийти на помощь. Он был наделен даром сопереживания. Может быть, наиболее ярко это проявилось в заочной дружбе с больной юной поэтессой Таней Осиповой, жившей в Финляндии. Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт назвала эту дружбу «последним романом» поэта. В ней необычным образом сказалась его влюбчивая натура.

Два года обменивались Бальмонт и Таня письмами, стихами, цветами. Проникновенные письма и стихи Бальмонта, выражавшие искреннее душевное расположение, поддерживали волю двадцатилетней девушки в борьбе за жизнь. «Год назад ей чахотка указывала скорую смерть, — рассказывал поэт историю своих отношений с Таней Осиповой. — Целый год моя любовь к ней и ее любовь ко мне заколдовали смерть. Моя воля, моя любовь побеждали ее недуг. Это я знаю из писем ее матери. И казалось, что, победив весну, она спасена. Но внезапно ей стало худо, и она закрыла глаза навсегда… Мое сердце пробито и опустошено».

Подробно эта история описана в очерке Бальмонта «Весна прошла», в котором опубликованы и некоторые стихи Тани Осиповой (Перезвоны. 1929. № 42). Несколько стихотворений поэта о Тане Осиповой вошло в сборник «В раздвинутой дали. Поэма о России».

По-своему проявилось «соучастие душ» и во взаимоотношениях Бальмонта с семейством Нобль из Бостона. Старшая дочь Лилли, одно время жившая в Петербурге и владевшая русским языком, на английском писала стихи, в них поэт уловил дарование автора. Он переводил их на русский, Лилли переводила его стихи на английский, печатала о нем статьи в бостонской газете. Однако это был не просто «обмен любезностями». Бальмонт верил в талант Лилли Нобль, у них нашлись общие интересы. В одном из писем поэт деликатно просил Лилли поискать для него в Америке «какие-нибудь интересные книги о легендах и нравах Океании <…> а также о памятниках Мексики и Майи». Он признавался: «Если бы человечество не сошло с ума <…> я бы беспрерывно путешествовал. Я видел многое, но сколько еще осталось неувиденным и непережитым, Центральная Африка, Перу, Южная Америка, Китай, Сиам, Индокитай, Южный полюс и Северный полюс. Ах, горько об этом думать. Если бы не проклятая Война и трижды проклятая Революция, я уже за эти 12 лет увидел бы все перечисленное». Внезапно в декабре 1929 года Лилли Нобль умерла. Письма поэта ее матери Лидии Львовне Нобль, в девичестве Пименовой, полны понимания ее горя и сочувствия ему. Утешая ее, он писал: «Я потерял в Лилли ласковую добрую сестру. Ее отец потерял в ней любящую дочь и верного друга. Но Вы, утратив ее, потеряли свет очей». С матерью он переписывался вплоть до ее кончины в 1934 году, их связывала память о Лилли.

Любопытен такой факт из общения с семьей Нобль. В 1927 году Бальмонт получил от Лилли пять долларов, чтобы иметь возможность купить нужные книги. Поэт, сам нуждавшийся, решил передать их в приют русских детей. Узнав об этом, Борис Зайцев написал ему: «Радостно видеть, что Вы все такой же, как лет двадцать пять тому назад, и так же обращаетесь с долларами, как некогда с русскими империалами (Вы называли их „позлащенными возможностями“)».

Между тем материальное положение самого Бальмонта почти всегда оставляло желать лучшего. В январе 1929 года он обращается к тому же Борису Зайцеву, в то время председателю Союза писателей и журналистов, с просьбой похлопотать за дочь Мирру при «дележе литературной добычи». При этом сообщает, что все они мерзнут, «совсем как в Москве после революции», а Мирра и Елена ходят в рваной одежде и худых башмаках. «Я, увы, бессилен помочь в одежной беде», — заключает поэт письмо. В книге «Воспоминания» (Париж, 1931) Надежда Тэффи с сочувственной улыбкой описывает некоторые особенности семейного быта Бальмонтов:

«Бальмонт был поэт. Всегда поэт. И потому о самых простых житейских мелочах говорил с поэтическим пафосом и поэтическими образами. Издателя, не заплатившего обещанного гонорара, он называл „убийца лебедей“. Деньги называл „звенящие возможности“.

„Я слишком Бальмонт, чтобы мне отказывать в вине“, — говорил он своей Елене.

Как-то, рассказывая, как кто-то рано к ним пришел, он сказал: „Елена была еще в своем ночном лике“.

Звенящих возможностей было мало, поэтому ночной лик выразился в старенькой застиранной бумазейной кофтенке. И получилось смешно…»

С 1929 года Америка и Европа вступили в полосу жесточайшего экономического кризиса. Кризис больно ударил по эмигрантам. «Русским очень плохо сейчас во Франции, где тоже кризис, — сообщает Бальмонт Л. Л. Нобль 19 апреля 1931 года. — Все стало случайно, шатко и трудно».

Постоянная нужда, чувство безвыходности не могли не действовать на поэта, приводили его временами в депрессивное состояние. В письме от 8 сентября 1931 года Владимиру Феофиловичу Зеелеру, генеральному секретарю Союза русских писателей и журналистов, Бальмонт жаловался: «Солнца нет. Откликов нет. Надежды — иссохшие призраки. Неведомо мысли, как жить дальше. Лишь песня осталась». Зеелер не раз оказывал финансовую помощь поэту, за что тот называл его в письмах «Душевин». Борис Зайцев вспоминал, что при встрече в 1931 году Бальмонт сказал ему, что не хочет жить, всё погибло, не нужно ему даже солнце. В статье, опубликованной в «Современных записках» (1936. № 61), он приводит слова поэта: «Я не люблю сейчас солнечного света, мне милее лунная ночь и молчание. Лишь Луну я могу признать» — и так комментирует их: «Бальмонт отказался от солнца. Он стал читать стихи. Да, это были стихи о Луне и против солнца, даже против жизни».

Мрачное настроение Бальмонта Зайцев подтверждает, цитируя в статье стихотворение «Косогор», не вошедшее ни в один сборник поэта (оно написано в декабре 1932 года):

Как пойду я на далекий косогор, Как взгляну я на беду свою в упор, Придорожные ракиты шелестят, Пил я счастье, вместе с медом выпил яд.

Несмотря на приступы пессимизма, упадка воли у Бальмонта, все же нельзя сказать, что в 1930-е годы поэт не выходил из депрессии, как иногда утверждают, и в творческом отношении был бесплоден. Такие утверждения свидетельствуют о поверхностном представлении о реальной жизни Бальмонта в это время. На самом деле до 1935 года болезненные состояния безысходности у поэта были временным явлением и сменялись периодами творческой активности. Сильнейшая депрессия началась у Бальмонта в 1935 году, и даже из нее в середине 1936 года он выбрался.