Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

Он пристально смотрел на меня, не отвечая и не улыбаясь, словно измеряя или скорее, как я тотчас же подумал, давая понять всю неуместность моей просьбы. Потом, воспользовавшись появлением юной девушки, почти подростка, которая отвлекла мое внимание, протянув мне проспект, он исчез.

Проспект действительно напоминал листовку, точнее, был стилизован под нее.

ПОСЛЕ БЕШЕНОЙ КОРОВЫ — ПИСАТЕЛЬ!

Не имело смысла уточнять: «бешеный писатель» по аналогии с «бешеной коровой» — это был б плеоназм. Литературные амбиции сегодня — бедствие пострашнее любой эпидемии.

ТРЕБУЕМ УСТРОИТЬ ЗАБОЙ СКОТА

В ПОДОЗРИТЕЛЬНЫХ СТАДАХ!

Всякий издательский дом, давший приют индивидууму, которого личные и родовые признаки позволяли идентифицировать как писателя, должен был установить время и порядок процедуры истребления данной разновидности скота.

ОСТАНОВИМ ЛИТЕРАТУРНУЮ ЭПИДЕМИЮ!

ЗАЩИТИМ СЕБЯ!

ЗАЩИТИМ НАШИХ ДЕТЕЙ!

Присоединяйтесь к нам — вступайте в КББП

КОМИТЕТ ПО БОРЬБЕ

С БЕШЕНЫМИ ПИСАТЕЛЯМИ!

«Бешеными» в последней строке было зачеркнуто — что коварно указывало на тавтологию, в стиле Деррида. ^[51]

Справа внизу был нарисован розовый цветок, окруженный маленькими буквами: «Содружество фуксии». Я тут же понял, что красноносые распространители листовок — мои старые знакомые, заговорщики из «Таверны» мэтра Кантера. Несмотря на клоунский грим, я вскоре узнал мотоциклиста. Потом с трудом протолкался к входу. Но внутри магазина оказалось гораздо меньше народу, чем снаружи. Маршаль, сидя в окружении сложенных в стопки экземпляров своего последнего романа, с вежливо-скучающим видом ожидал покупателей. Владелец магазина, стоя рядом с ним, изредка пытался развлечь его короткими шутливыми репликами. Дамы пожирали его глазами, потом отваживались приблизиться к стопкам книг, хватали их, рассматривали обложку, открывали страницу с биографическими данными, чтобы выяснить возраст автора, взвешивали в ладонях, перелистывали, ощупывали — и, конечно, прежде всего смотрели на цену.

51

Деррида, Жак (1930–2004) — французский философ-деконструктивист. — Примеч. ред.

Все это сопровождалось негромким гулом голосов, который вдруг резко оборвался. Чей-то могучий, гулкий и рокочущий голос — такими, должно быть, обладали Боссюэ, Дантон и Жорес, ^[52] — прогремел, перекрывая болтовню и перешептывания:

— Мелкие засранцы! Заморыши недоделанные! То, чем вы занимаетесь, — просто гнусность! Я подошел к двери, чтобы разглядеть оратора. Это оказалось нетрудно, поскольку он был очень высоким. Изрыгая ругательства, он одновременно обнимал прижавшуюся к нему хорошенькую мулатку, которую я недавно видел в кафе и теперь мгновенно узнал, — хотя и не без некоторого удивления. Последнее обстоятельство делало его обличительные речи не слишком убедительными: нельзя полностью поверить в возмущение человека, наслаждающегося плотскими удовольствиями (слово «плотские» моментально приходило на ум при виде лица молодой женщины: она напрасно пыталась делать вид, будто встревожена скандалом, — на самом деле в ее лице с пухлыми губами, обнажавшими великолепные зубы, и черными глазами на фоне молочно-шоколадной кожи читался явный вызов).

52

Дантон, Жорж-Жак (1759–1794) — французский политический деятель, после 10 августа 1792 г. — министр юстиции, казнен по обвинению в приверженности доктрине умеренных. Жорес, Жан (1859–1914) — руководитель Французской социалистической партии, основатель газеты «Юманите». — Примеч. ред.

Обличения верзилы были в первую очередь адресованы юному бунтарю, в котором я по его смеху узнал предводителя группы. Чем больше разорялся противник, тем громче тот смеялся. На его круглом кукольном личике читался лукавый ум и в то же время искренность, что не могло не вызывать симпатии. К тому же после двух-трех высказываний вроде: «Вы думаете, цыплятки, что вы расшатываете систему? Пытаясь высмеять единственную интеллектуальную деятельность, еще не подогнанную под единый формат, вы, как самые вульгарные наемные писаки, помогаете этой уравниловке!» — оратор отбросил весь свой пафос, и стало ясно, что он, как и недовольные молодые люди, просто играет в этом фарсе свою роль.

По правде говоря, «системе» и впрямь не стоило тратить силы на разоблачение столь немногочисленного и безобидного сборища. Инцидент исчерпался сам собой, когда юная мулатка, побледнев от гнева, обеими руками вцепилась в своего спутника, чтобы вытащить его из толпы и из дискуссии. Когда они удалились, предводитель «Содружества фуксии» бросил вслед, как последнее оскорбление, встреченное хохотом собратьев:

— Перо вам в руки!

В ответ послышалось: «К станку!» и «Шутники, мать вашу!», — в полный голос выкрикнутые обличителем, после чего он скрылся из виду, и на этом все кончилось.

Почти сразу из магазина донесся хлопок пробки от бутылки шампанского — такой громкий, что его услышали снаружи. Этот звук возымел действие: все, кто еще пребывал в нерешительности или задержался, слушая спорщиков, теперь вдруг разом захотели войти. В толчее были опрокинуты стеллаж с открытками, на которых красовались различные афоризмы, и стопка книг Александра Жардена. Множество дам наконец решилось инвестировать свои финансы в литературу — «кому-нибудь в подарок», — в результате образовалась очередь; писатель раздавал автографы — усы у него топорщились; владелец магазина, расплываясь в улыбках, пробивал чеки; служащий проворно заворачивал книги в подарочные упаковки; и наконец, словно в возмещение, одна из девушек-продавщиц протягивала покупательнице бокал с «шампанским» (на самом деле — игристым «Вуврэ»). Иногда, если покупательница была молоденькой, автор поднимал на нее глаза и, распушив усы, отваживался произнести несколько любезностей.

Я с трудом протолкался наружу. Решив разделить вечер поровну между двумя литературными событиями, я поспешил на улицу Буссика, где к тому же назначил встречу Мартену, моему приятелю-историку. Приходскую церковь, где должна была состояться очередная презентация, оказалось довольно сложно найти: она находилась в самой глубине двора, за рядами мусорных баков. В просторном зале было множество окон, но лучи закатного солнца освещали лишь обшарпанные стены, выщербленную плитку, ряды школьных парт и на одной из них, возле рядов желтых пластиковых стаканчиков и прямоугольных пакетов (с вином или апельсиновым соком — было непонятно, поскольку еще никто не решался себе налить), три стопки тоненьких беленьких книжечек, рядом с которыми сидела дама, готовая их подписать, но основная масса читателей пока оставалась лишь потенциальной.

Среди немногочисленных присутствующих, помимо тучной дамы в шапке из выдры и с небольшими усиками (очевидно, матери поэтессы), я тут же заметил своего друга Филибера. Впрочем, его трудно было не заметить — он стоял прямо позади виновницы торжества, склонившись над ее плечом, и нашептывал ей на ухо какие-то нескончаемые речи, заставлявшие улыбаться и его самого, и ее — хотя и гораздо сдержаннее.

Я не успел к нему подойти — как раз в этот момент, заметив прибытие трех гостей, в числе которых был ребенок, человек в черном костюме, которого я не заметил раньше и который с одинаковым успехом мог быть и хозяином помещения, и издателем книжки (как выяснилось позднее, на самом деле он был и тем и другим), хлопнул в ладоши и взял слово. После того как он воздал хвалу Жеанне де Куртемин «по пяти пунктам» — на самом деле их оказалось семь, и их торжественное перечисление дало мне время знаками привлечь внимание Филибера, — было объявлено о начале чтения. Поэтесса открыла свою книгу, слегка кашлянула и начала сильным, глубоким голосом:

Все жестче в горле ссохшемся, все горче, Не удержать сознания в горсти Трясущейся. «Уйти? Чего бы проще?»

Я стоял совсем близко к ней и, поскольку она не отрывала глаз от страницы, мог наблюдать за ней в свое удовольствие. Она оказалась гораздо моложе, чем на первый взгляд издалека, и к тому же, ей-богу, была весьма хороша собой! Угольно-черные волосы были уложены в замысловатую высокую прическу, но несколько прядей ниспадали с боков, оставляя открытой шею, стройность и белизна которой вызывали желание прильнуть к ней устами. Должно быть, о том же думал и Филибер: его губы, находившиеся меньше чем в метре от объекта вожделения, слегка приоткрылись, а глаза были неотрывно устремлены на красивый склоненный затылок поэтессы.

Хрипят мне тени, в дикой пляске корчась. Иуда над брусчаткою летит. По зелени небес — чернильный росчерк.

При других обстоятельствах эти чередования конкретного и абстрактного — настоящие подводные камни для начинающих поэтов — вызвали бы у такого зубоскала, как Филибер, приступ безумного хохота. Но сейчас он оставался неподвижным и серьезным, как жрец, к тому же влюбленный в свое божество.

Множество раз запнувшись на труднопроизносимых словах, поэтесса наконец замолчала и подняла глаза, оказавшиеся светло-зелеными. Слушатели зааплодировали. Человек в черном костюме — как я только что узнал, он был священником, — пригласил «дорогих собравшихся» (которых сейчас насчитывалось примерно полтора десятка) выпить по стаканчику. Я воспользовался моментом, чтобы подойти к Филиберу.