Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
Шрифт:
Он протянул мне несколько брошюр, отпечатанных на глянцевой бумаге, и подарочных каталогов — из тех, которыми набиты журналы и даже газеты за несколько недель до Рождества и Праздника матерей. Кроме того, повсюду валялись многочисленные листки объявлений.
— Видите ли, я хотел бы купить часы для молодого человека… то есть вы, конечно, знаете для кого. Сделать ему сюрприз. Ему скоро двадцать пять: первая четверть века!
Я прежде всего спросил себя: почему он обратился именно ко мне — к человеку, который не слишком разбирается в престижных марках часов и не обладает особым вкусом в отношении этих изделий? Может быть, просто потому, что я на десять лет младше его и мне проще представить себя на месте Квентина. Но потом процесс выбора захватил меня: среди часов попадались по-настоящему красивые. И разумеется, по-настоящему дорогие.
— Не обращайте
Я пробежал глазами по рядам массивных часов-хронометров, со множеством шкал и цифр, по маленьким затейливым часикам ультраплоского дизайна Swatch. Но здесь еще были и Rolex, модель «Oyster Perpetual» — круглые, темно-золотые. Были «Move 1» от Fred, в форме римского амфитеатра. Были диоровские «D» — две стальные стрелки на черном фоне, без всяких цифр. Были Michel Herbelin — перламутровый циферблат, где каждый час был отмечен крошечным бриллиантом. Были «Open» от Zenith в прозрачном корпусе, сквозь который виднелись зубчатые колесики из золота и стали. Были «Mistery Diamond» от Bell & Ross, где вместо часовой стрелки был бриллиант, движущийся между стеклом и циферблатом. Были «Crazy Hours» от Franck Muller с большими плоскими цифрами, размещенными в полном беспорядке (8 следовало за 3 и предшествовало 1 и т. д.) — без сомнения, для тех, кто ищет вчерашний день. Были «Casino» от Corum, сделанные в виде рулетки, где на конце секундной стрелки был белый шарик, который без конца вращался… возможно, для того, чтобы в один прекрасный день резко остановиться на роковой цифре! Были прямоугольные Philippe Stark и квадратные Burberry, были Crisogono с бледно-голубым циферблатом и Yves Saint Laurent нарочито неправильной формы.
Но особенно мое внимание привлекли (мне немедленно захотелось приобрести одну из этих двух моделей) квадратные темно-золотые «Altiplano XL» от Piaget, с широкой окантовкой вокруг циферблата и римскими цифрами, и «Dandy» от Chaumet — с тонкими стрелками розоватого золота с ониксовыми кончиками, на черном диске циферблата, с браслетом из черной тафты с застежкой в форме пуговицы пластрона. Чтобы избежать ответственности за один-единственный выбор, я решил в шутку устроить «выигрыш в тьерсе» и объединить их с забавной моделью «Hamilton», которые показывали не только часы, но и температуру воздуха, высоту над уровнем моря и сводку погоды («Не хватает только телепрограмм», — добавил я). Мсье Леонар был в восторге: он и сам положил глаз на эти три модели, но не знал, какую выбрать.
Я позавидовал Квентину. Я сказал себе in petto, что, должно быть, приятно ощущать, что тебя любят до такой степени. Мне не на что было жаловаться, но мобильный телефон, даже с вмонтированной цифровой камерой, который мне подарила Эглантина, — что это по сравнению с часами, цену которых даже невозможно было точно себе представить — поскольку для «Dandy», например, изготовитель лаконично указал: «От 2500 евро»!
Прощаясь, я не смог удержаться и заметил:
— Вашему другу повезло!
Лицо мсье Леонара словно осветилось изнутри, и после недолгого молчания он в приступе откровенности начал рассказывать мне энтомологическую историю, в которой я сначала не увидел никакой связи с предыдущей темой:
— Знаете, у меня был в Орлеане приятель-турок, управляющий ботаническим садом. Он разводил в огромной оранжерее редких бабочек. — Он произнес эти слова торжественно, почти в манере Сальвадора Дали, вновь обнаруживая свой акцент, более или менее заметный — все же бургундский, — который заставлял его раскатывать «р» сильнее, чем обычно. — И он рассказал мне, как однажды присутствовал при самой невероятной вещи в мире. Через окно-иллюминатор, выходившее из его кабинета в оранжерею, он увидел, как на листке фикуса одна из самых огромных бабочек в мире — самка Attacus atlas — в течение десяти минут спаривалась с самцом Morpho bleu. Дело в том, что эти бабочки принадлежат к совершенно разным видам — одна из Юго-Восточной Азии, другая — из Гвианы, одна ночная, другая дневная, и их союз был столь же маловероятен, как союз рыси и морского котика — и тем не менее они соединились!
Мсье Леонар не добавил ни слова к этому рассказу. Он долго жал мне руку, стоя у порога, и, несмотря на сумрак прихожей, я видел, что глаза у него блестят от слез.
Когда, я рассказал об этом Эглантине (о бабочках, а не о роскошных часах), она слегка фыркнула:
— Кстати, о бабочках: он порхает с цветка на цветок!
— Кто?
— Господин
уполномоченный.Оказывается, она видела Квентина с Полин Менвьей накануне вечером в баре «У Руби», где вместо стульев — угловые диваны с красными бархатными сиденьями и где она сама была «по долгу службы» вместе с «ужасным» Тиньозо и двумя местными депутатами.
— Ну и что это доказывает? — спросил я.
— Ничего, разве что они очень смутились, когда поняли, что я их заметила. Кажется, при этом рука Полины лежала на бедре Квентина, и тот не выказывал по этому поводу ни удивления, ни раздражения.
Я пожал плечами, но мысленно посочувствовал мсье Леонару. Мы с Эглантиной собирались поужинать у Максима, на набережной Марин, — это было одно из немногих заведений в городе, снабженных кондиционерами, что было очень приятно в такую жару, как сейчас, и растянули удовольствие, заказав травяной настойки (для Эглантины — в прямом смысле, для меня — в переносном, поскольку она пила вербеновый отвар, а я — вербеновый ликер).
Вечер завершился очередной постельной схваткой по прибытии домой — увлеченной, но не слишком продолжительной. Ибо в этот раз у меня возникло довольно раздражающее ощущение, которого раньше не было, — я постоянно думал о том, все ли окна в доме открыты настежь, не видна ли внутренность комнаты в такую ясную ночь, что за странный шум доносится со стороны кабинета и так далее. Между тем как я задыхался, трудясь над своей подругой и стараясь производить как можно меньше шума (но все же скрипа металлической сетки кровати, наших хриплых вздохов и легких шлепков от соприкосновения плоти, влажной от пота, было более чем достаточно!), мне вдруг показалось, что кто-то за мной подсматривает. Я остановился и даже, к удивлению Эглантины, резко обернулся.
Она шутливо спросила меня, что случилось. «Ничего», — ответил я, но, тем не менее, сделал перерыв и отправился в кухню выпить воды. Когда я вернулся, Эглантина уже спала или просто дулась, демонстративно отвернувшись к стене, и я не стал настаивать. Через какое-то время я встал, чтобы записать на листке бумаги, во исполнение намерения когда-нибудь стать писателем (острота Филибера сделала свое дело): «Вещи, которые раздражают во время секса: 1. Ощущение, что все это уже тысячу раз было. 2. Ощущение, что живешь в воспоминаниях, а не действуешь свободно. 3. Ощущение, что партнер не отдается тебе полностью. 4. Ощущение, что на тебя смотрит кто-то третий».
На самом деле, сказал я себе позже, это мог быть знак — результат какой-то телепатии. Ибо описываемые события произошли около двух часов ночи, и как раз в это время, как позже установил судебно-медицинский эксперт, Жан Моравски в своем кабинете в муниципальной библиотеке свел счеты с жизнью.
Мне сообщила об этом через день его антильская коллега, обнаружившая тело. Ее голос дрожал, она сказала, что не осмеливается позвонить супруге покойного, и умоляла меня приехать, как друга его семьи.
Я прибыл со всей быстротой, на какую был способен. Мари-Клэр Сен-Пьер (так звали коллегу) ждала меня у входа, крайне взволнованная. Она проводила меня до кабинета и со слезами в голосе сказала, что «не в силах на это смотреть» и чтобы я вошел один. Я испытал настоящий шок: Моравски сидел за столом, глаза его были открыты, поза была самой обычной: левая рука подпирает подбородок, правая, в которой что-то зажато, лежит на полуисписанном листе. На секунду я подумал, что он сейчас заговорит со мной. Но через некоторое время, когда мои глаза привыкли к полумраку комнаты, я заметил небольшие синеватые пятна на его скулах и возле ушей. Я долго смотрел на него, пока наконец любопытство не пересилило волнения, — мне захотелось увидеть, что он написал перед смертью. Я встал позади него и машинально — хотя в то же время, несомненно, это был жест неосознанной нежности — положил ему руку на плечо. И тут же вскрикнул от ужаса: от этого прикосновения тело рухнуло на стол. Библиотекарша снова открыла дверь, чтобы посмотреть, что случилось. Я что-то пробормотал. К счастью, прибыла полиция, которую она наконец-то вызвала. Пока инспектор расспрашивал мадемуазель Сен-Пьер, эксперт, натянув тонкие резиновые перчатки, принялся совершать необходимые манипуляции. Он осторожно приподнял тело Моравски, и я вздрогнул, увидев глубокий отпечаток, который его рука оставила на щеке, а также темную жидкость, выступившую изо рта. Затем эксперт захотел выяснить, что покойный сжимает в правой руке. Ему пришлось приложить немалые усилия, потому что пальцы уже окоченели; но понемногу их удалось разжать, один за другим. В руке библиотекаря оказался пустой стеклянный пузырек.