Банда 8

— Прошу прощения за убогость угощения, но я, Паша, исправлюсь. Как только ты с победой на белом коне въедешь в наш город, сразу почувствуешь, что въехал к себе, в свой город.

— Въехать я согласен, лишь бы не привезли.

— Говори, Паша, да не заговаривайся! — строго сказал Халандовский и резко, с некоторым даже недовольством свинтил серебристую пробку с бутылки. Не опуская ее на стол, он наполнил стопки, хорошие стопки, емкие.

— Смотрю, ты уже освоился в Москве, — проворчал Пафнутьев.

— Я не в Москве, я в жизни освоился. При твоей, Паша, поддержке.

— Да ладно. — Пафнутьев ткнулся своей стопкой в стопку Халандовского и выпил. Водка оказалась холодной и мягкой, буженина — холодной и сухой, какой и положено быть буженине, нет в мире ничего более отвратного, чем сырая, сочащаяся буженина, а хрен был вскрыт минуту назад, он тоже был холоден и остр.

— Паша, ты печален, — негромко проговорил Халандовский.

— Я не печален, я сосредоточен, — ответил Пафнутьев и, подняв с пола портфель Лубовского, положил его на стол.

— Знакомая вещица, — сказал Халандовский.

— Из-за этой вещицы один человек уже смерть принял.

— Видимо, в ней таится какая-то опасность?

— Аркаша, я хочу, чтобы ты оценил эти бумаги. — Пафнутьев положил тяжелую свою ладонь на обгорелую кожу портфеля. — Полистай, покажи знающим людям... Мне некому показать, всех боюсь.

— Я один остался, которого ты не боишься? — усмехнулся Халандовский.

— Есть еще два-три человека... Но они не смогут разобраться в этих тайнах.

— Если один уже сложил свою буйну голову... Это может случиться и со мной?

— Конечно, — кивнул Пафнутьев и снова наполнил рюмки. — Можешь отказаться.

— И ты дальше по жизни пойдешь один?

— Угу... Один.

— И тебе не совестно говорить мне это.

— Совестно. — Пафнутьев поднял свою стопку, предлагая Халандовскому поступить так же.

— Паша... Хочешь, я скажу тебе одну умную мысль? Только ты не обижайся...

— Скажи.

— Мы победим.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— За победу! — поднял свою стопку Халандовский.

— На всех фронтах! — подхватил Пафнутьев. Выпив, он поставил стопку на стол и уставился на Халандовского.

— Ты чего? — спросил тот.

— Ивана Степановича убили.

— Ивана Степановича убили?!

— Из-за этого вот портфеля. За ним приезжали. И старик не отдал. И старик не отдал. И старик не отдал, понял?! — Пафнутьев прижал кулаки к глазам.

— Паша, ты не должен этого так оставить, — твердо сказал Халандовский. — Это нехорошо, когда наших бьют.

— Вася мне сказал то же самое.

— Ты с ним виделся?

— На пожарище. Они и дом Степаныча сожгли.

— Я могу помочь? Прости! — спохватился Халандовский. — Я плохо сказал. Я скажу иначе. Я могу помочь!

— Полистай бумаги. Покажи грамотным людям.

— Могу и деньгами.

— Чуть попозже.

— А Вася...

— Мне кажется, что Вася вышел на тропу войны.

— Он тебе сам об этом сказал?

— Дал понять.

— Это хорошо, — кивнул Халандовский.

— Почему?

— Значит, охотиться будет не за тобой.

— Надеюсь, — усмехнулся Пафнутьев.

— Вася не человек, — убежденно сказал Халандовский. — Ты должен это всегда помнить — Вася не человек.

— А кто же он?

— Курок. У него и кличка была — Курок. Безотказный, не знающий промаха, не знающий ни страха, ни жалости. Ты не станешь его останавливать?

— В чем, Аркаша? Как? Моя цель — Лубовский. Им я и пытаюсь заниматься. Больше меня никто не интересует. Руководство поручило мне разрабатывать Лубовского. Невзирая на ту карьеру, которая, возможно, его ожидает. Все. Я продираюсь к Лубовскому. У меня за спиной — трупы. Я уже не знаю, сколько их и чем они заслужили свою печальную участь. Будут еще трупы? Не исключаю. Более того, я в этом почти уверен. Выживу ли я сам? Не знаю. И это маленькое обстоятельство дает мне право поступать свободно и безоглядно. Кто сейчас на мушке? Не знаю. Но совершенно уверен, что я на мушке. Дали понять.

— Как раз об этом я и хотел тебя предупредить.

— Значит, утечка информации. Скажу больше — сознательная утечка информации. Они поручили тебе предупредить или, скажем откровеннее, — пригрозить мне.

— Паша! — возопил Халандовский. — Как ты можешь?!

— Могу, Аркаша, я теперь все могу. И не обижайся. Я сказал «поручили» в переносном смысле. Лубовский знает, что, если тебе станет известно, ты мне сообщишь. И случилось так, что тебе что-то стало известно. И, конечно же, ты мне сообщил, не стал утаивать столь важную информацию. Вот и все.

— А, тогда ладно, тогда пусть, — примиряюще пробормотал Халандовский. — Когда нужен результат? — Он ткнул толстым своим мохнатым пальцем в обгорелый портфель, который все еще лежал на столе.

— Вчера.

— Понял. Но дня три потребуется.

— Годится, — кивнул Пафнутьев. — Если будешь кому-то давать на прочтение — сними копии. Пусть твои ребята изучают копии, а не оригиналы. Оригиналы оставь при себе.

— Паша! — обиженно заорал Халандовский. — Кто я, по-твоему?

— Собутыльник.

— Между прочим, я не знаю звания выше, — значительно произнес Халандовский и разлил по стопкам остатки водки. — Как водка?

— Идет.

— Паша, Москва на тебя повлияла плохо. Надо что-то предпринимать, что-то делать с собой.

— В какую сторону повлияла?

— Ты стал сдержанным и каким-то... Величавым.

— Это пройдет, — беззаботно махнул рукой Пафнутьев. — Понимаешь, контора обязывает, больно значительная контора, это все равно что надеть пиджак на три размера больше. Невольно выпячиваешь грудь, расправляешь плечи, становишься на цыпочки, чтоб люди не заметили — пиджак-то с чужого плеча, пиджак-то не по росту... Хоть подкладывай подушки!

— Подушки — это хорошо, в них пули застревают.

— Легенда. Не застревают. Нет, не застревают, — повторил Пафнутьев, как бы прикидывая путь пули сквозь подушку. — Дробь, особенно заячья, утиная, — эта да, останется в подушке. И потом знаешь... У подушек есть не менее важная задача.

— Какая? — с интересом спросил Халандовский.

— Как ничто другое она способствует сближению людей. И вообще помогает человеческому общению.

— Какой прекрасный тост! — воскликнул Халандовский. — Никогда не слышал ничего подобного! Москва повлияла на тебя очень благотворно. Будь здоров, Паша!