Банджо

— Дети, пора ехать! Дома ждет индейка!

Отец уже растреножил лошадей, и ему не терпелось отправиться поскорее домой. Нехорошо удерживать лошадей на одном месте. Особенно когда на тебя смотрят все соседи и тайно надеются, что лошади взбеленятся, начнут рваться из упряжи, дергаться, тянуть в разные стороны... В Монтане за тридцать долларов можно купить хорошую дикую лошадь, а через год продать ее за сто. А это значит — получить приличную прибыль. И утереть соседям нос. Если бы только эти чертовы дети прекратили свои дурацкие забавы! Они глупее, чем эти тупые, как сапог, мустанги! Поскорее бы они залезали в повозку, пока лошади совсем не одурели, пока повозку еще можно удерживать на месте... Сколько еще можно ждать их высочеств!

— Разрази тебя гром, Гэс! Я же приказал тебе всех привести сейчас же! А где вы болтаетесь так долго?

— Все в порядке, папа, — сказала мать. — Мы уже все на месте. Попрощайся с Уотсонами... Да, да, до следующей недели! — выкрикнула она, размахивая белым платочком. Это испугало лошадей, и они дернули с места, и понесли бы, если бы отец, намотав поводья на свои тяжелые руки, не удержал их. Его шея напряглась как у быка, ногами он уперся в доску передка. Глядя со стороны, можно было подумать, что лошади, гарцуя, легко увозят повозку с церковного двора. Но вблизи было видно, скольких усилий стоит отцу сдерживать их — на лбу у него набухли вены, желваки на щеках вздулись...

— Мама, — сказал он некоторое время спустя, — рядом с этими тварями никогда больше не размахивай своим платочком. Они еще совсем глупые, ничего не понимают.

— Лошадьми можно легко управлять, если знаешь, как с ними обращаться, — продолжил отец, несколько поотпустив вожжи. — Хочешь посмотреть, на что они способны?

— Нет, нет, папа, я знаю, что они могут скакать очень быстро, — сказала мать. Но было уже слишком поздно.

Отцу не пришлось даже крикнуть: “Пошли!” Достаточно было уже того, что он ослабил вожжи. Лошади рванулись в галоп. Они мчались так стремительно и тянули повозку так легко, что казалось, будто она была воздушным змеем. Отец хорошо знал дорогу: мили две она шла по ровной местности, а потом начинала слегка подниматься в гору. Лошадей нужно притомить немного — а дальше с ними можно управляться без труда. Дети держались за борта повозки, которую трясло по всем выбоинам и рытвинам; колеса вращались так быстро, что спиц почти не было видно.

— Лу бросил в туалет шутиху, — сказала Кейти.

— Тебе об этом обязательно рассказывать? Что, невтерпеж? — недовольно пробурчал Лу.

— Но ты ж бросил, бросил! И напугал Джанет Коберман чуть не до смерти! И испортил ей нижнюю юбку!

— Фигня все это!

— Лу, — сказал отец, — не смей употреблять такие слова, а не то я вымажу тебе рот мазутом.

— Помолчи, Кейти, — сказала мать.

— Ты действительно бросил шутиху в уборную, Лу? — осторожно спросил отец.

— Ну, после фейерверка на 4 июля осталась там одна штучка.

— Я, кажется, уже тебя предупреждал насчет валяния дурака.

— Но никого же не обожгло. Просто подшутил. И все смеялись.

— Вряд ли Джанет смеялась.

— Ну, ей тоже потом было смешно.

— Не смешно, не смешно. Она плакала!

— Кейт, замолчи!

— Но она же в самом деле плакала!

— А завтра, между прочим, мне нужно идти к Джеральду Коберману и просить у него дробилку. Ради всех святых, о чем ты думаешь, когда устраиваешь свои проказы? А ты же знаешь, как мне нравится одалживать у людей вещи! Ты прекрасно знаешь об этом, Лу!

— Я совсем забыл, что завтра нам будет нужна дробилка, — сказал Лу (явно уже строя про себя планы, как отомстить Кейти).

— Теперь все соседи будут говорить: посмотрите, какие шкодливые дети у мистера Гилпина! Дикие лошади, дикие дети!

— Но я же не такой, — сказал Мартин. — Не надо меня со всеми смешивать.

— Лу, придется преподать тебе урок. Ты не будешь допущен к праздничному обеду.

Наступило мрачное, ледяное молчание. Матери захотелось кричать и биться головой о доски повозки. Кейти стало даже немного дурно от того, что она так переусердствовала. Мартин не испытывал особенного злорадства — лишь некоторое удовлетворение от того, что всем было продемонстрировано, кто хозяин положения.

— Ой, папа, не надо, — сказал Август. А Лу улыбнулся и подмигнул Гэсу:

— Все нормально, все нормально, Гэсси. Я все равно собирался поразмышлять над своими грехами и своей порочностью.

— А ну придержи язык! — крикнул отец.

— Он не нарочно, он не плохой, — заступилась Кейти.

— Помолчи, Кейти, — сказала мать.

— Я решил, и просить бесполезно, — сказал отец. — Мне очень жаль, но меня уже не изменишь. Я таков, каков есть. Каждый должен отвечать за свои поступки!

— Так точно. — И Лу снова подмигнул Гэсу, который в ужасе прикрыл лицо руками.

Лошади, все в мыле, подкатили повозку к конюшне.

— Марти, и ты, Лютер, повесьте упряжь на кочки в конюшне, а лошадей загоните в загон, — приказал отец. — Не хочу пачкать выходной костюм.

Отец, мать и Гэс направились к дому. Это двухэтажное строение из известняка, без всяких архитектурных украшений, могло бы показаться даже красивым, если бы вокруг него простиралась не плоская, пустая равнина, а росли бы сосны, которые смягчили бы его непритязательные, прямоугольные формы.

— Папа, — сказала мать, — ты же знаешь Лу. У него всегда всякие проказы на уме.

— Он заходит слишком далеко. Он должен понять, наконец, что все мы одна единая семья. Если бы я в детстве учудил что-нибудь подобное, мой родитель продал бы меня цыганам.

Подходя к дому, они увидели, как из задней двери выходит Джюб.

— Что это такое, Джюб? — спросил отец.

— Это вы о чем, мистер Гилпин?

— Что ты делал в моем доме?

— Я вот так и знала: не надо оставлять индейку в печи, — быстро проговорила мать, бросаясь на кухню. Но своими словами она подсказала Джюбу, как можно выкрутиться из неприятного положения.

— Ну, я думаю, все в порядке, мистер Гилпин, — сказал Джюб, отступая в сторону, чтобы пропустить мать, и танцующей походкой спускаясь по ступенькам вниз. Теперь он стоял на земле, рядом с отцом, а не возвышался над ним.

— Скажи мне, зачем это тебе понадобилось, Джюб? — спросил отец. Его голос был ровным, спокойным, вопрошающим.

— Вы имеете в виду — зачем я заходил в дом?

— Именно это я и имею в виду, Джюбал. Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Ну, как вам сказать. Я не хочу доставлять вам никакого беспокойства.

— Какое беспокойство? Никакого беспокойства. — С каждым произнесенным словом голос отца, казалось, становился все более мягким, все более по-христиански добрым. — Но видишь ли, мне нужно знать. Кому-то же надо следить за всем на этой ферме, чтобы все было в порядке, чтобы ничего не пропадало, чтобы все приумножалось. Ну, а я вроде как избран на такую работу — чтобы следить за всем.

— Да, я знаю, мистер Гилпин.

— И что ты мне скажешь?

— Ну, раз вы вот за всем следите, и раз никакого беспокойства я не причиняю, тогда вот скажу — у меня пропало банджо.