Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского
Шрифт:
Раннеиндустриальная культура кредита
Необходимость трат на ремонт дома, оплату врачей и образование для детей очевидна так же, как и то, что мало кто может сегодня решить все эти задачи не прибегая к займам. Поскольку жизнь без долгов практически немыслима, займы – их получение и выдача – формируют представления людей об их материальном достоянии – таком, как земля, дома, личная и интеллектуальная собственность и, конечно, деньги [13] . Однако в сравнении с нашим миром кредитных карт и транснациональных банков Российская империя и другие раннеиндустриальные общества отличались еще меньшей стабильностью частного дохода, еще большей нехваткой оборотных средств и еще меньшей адекватностью кредитных учреждений. Барон Андрей Дельвиг, инженер-строитель, осуществивший ряд крупных инфраструктурных проектов по государственным контрактам, вспоминал, что в 1847 году «можно было получить порядочное образование, иметь довольно значительные обороты по денежным делам и дожить, как я, до 34 лет, не имея понятия о банкирских конторах» [14] .
13
Graeber D. Debt: The First 5,000 Years. New York, 2011; Geisst C. Beggar Thy Neighbor: A History of Usury and Debt. Philadelphia, 2013.
14
Дельвиг А. И. Мои воспоминания. Т. 2. М., 1913. С. 116.
В результате представители всех социальных групп и уровней дохода – и торговцы, и потребители – были плотно опутаны сетью долговых отношений со своими родственниками, коллегами и соседями, а также – во все большей степени – с людьми, с которыми они никогда не встречались лично. Эта кредитная сеть опиралась не только на объективную информацию об экономическом положении и перспективах заемщиков, но и на их репутацию в сообществе, которая, в свою очередь, зависела от разделяемого данным сообществом набора культурных установок в отношении личной независимости
Ключевые черты российской культуры кредита – неформальные и личные связи, моральная экономика долга и ее влияние на различные неэкономические аспекты жизни – были характерны и для других раннеиндустриальных обществ, причем они особенно хорошо документированы для англо-американского мира [15] . Авторы этой литературы, отказываясь от чисто экономического подхода к истории кредита, подчеркивают его влияние на различные аспекты жизни: от политической идеологии и литературы до семейных отношений и гендерной идентичности. Кроме того, они показывают, каким образом представления о кредите и кредитные практики изменялись вместе с общей трансформацией капиталистических отношений на Западе, в первую очередь некоторые категории должников рассматривались как имеющие право на риск и заслуживающие снисхождения при сохранении сурового морализаторского отношения к остальным. Если коротко, то эти работы показывают, что переход к «современному» кредиту остался незавершенным и носил неоднозначный характер. В свете этой литературы создается впечатление, что развитие российского права и практики личного кредита в целом шло тем же путем, что и на Европейском континенте, и Россия в этом отношении не обнаруживает никакой или почти никакой так называемой «отсталости».
15
По Великобритании см.: Muldrew C. The Economy of Obligation: The Culture of Credit and Social Relations in Early Modern England. Palgrave Macmillan, 1998; Finn M. The Character of Credit: Personal Debt in English Culture, 1740–1914. Cambridge, 2003; Johnson P. Making the Market: Victorian Origins of Corporate Capitalism. Cambridge, 2010; Ingrassia C. Authorship, Commerce, and Gender in Early Eighteenth-Century England: A Culture of Paper Credit. Cambridge, 1998. По США см.: Mann B. H. The Republic of Debtors: Bankruptcy in the Age of American Independence. Cambridge, 2002; Breen T. H. Tobacco Culture: The Mentality of the Great Tidewater Planters on the Eve of Revolution. Princeton, 1985; Sloane H. Principle and Interest: Thomas Jefferson and the Problem of Debt. Charlottesville, 1995; Balleisen E. Navigating Failure: Bankruptcy and Commercial Society in Antebellum America. Chapel Hill, 2001; Calder L. Financing the American Dream: A Cultural History of Consumer Credit. Princeton, 2001; Hyman L. Debtor Nation: The History of America in Red Ink. Princeton, 2011. По Франции см.: Crowston C. Credit, Fashion, Sex: Economies of Regard in Old Regime France. Durham, 2013; Fontaine L. The Moral Economy: Poverty, Credit, and Trust in Early Modern Europe. Cambridge, 2014; Kessler A. A Revolution in Commerce: The Parisian Merchant Court and the Rise of Commercial Society in Eighteenth-Century France. New Haven, 2007; Vause E. In the Red and in the Black: Bankruptcy, Debt Imprisonment, and the Culture of Credit in Post-Revolutionary France. Ph.D. diss., University of Chicago, 2012. По Германии см.: Sperber J. Property and Civil Society in South-Western Germany, 1820–1914. Oxford, 2005. См. также: Smail D. L. Legal Plunder: Households and Debt Collection in Late Medieval Europe. Cambridge, 2016.
Адам Смит, его последователи и критики, и в первую очередь Маркс, рассматривали кредит как обезличенный «абстрактный фактор производства», причем его культурные и социальные аспекты ушли на задний план [16] . В российском контексте заслуживает внимания работа по теории кредита, написанная профессором Николаем Бунге (1852), который, возглавляя Министерство финансов в 1881–1886 годах, провел ряд важных экономических и социальных преобразований. Бунге признавал существовавшие ранее определения кредита, в том числе сформулированное шотландским экономистом Джоном Лоу (1671–1729). Лоу подчеркивал неэкономические аспекты кредита, включая честность и пунктуальность должника, а также защиту, которую обеспечивает судебная система. Тем не менее Бунге, посвятив свой трактат исключительно «материальным» основам кредитоспособности, утверждал, что эти моменты в целом несущественны для его анализа. В их число входили навыки должника и то, насколько продуктивно предполагалось использовать позаимствованные деньги, однако самым важным фактором являлось наличие собственности, которая могла бы служить обеспечением займа [17] . Анализ, представленный Бунге, особенно примечателен тем, с какой поспешностью он отмахивается от культурных, этических и правовых аспектов кредита.
16
Smail J. Credit, Risk, and Honor in Eighteenth-Century Commerce // Journal of British Studies. 2005. Vol. 44. P. 439–456; Muldrew C. Interpreting the Market: The Ethics of Credit and Community Relations in Early Modern England // Social History. 1993. Vol. 18. P. 163–183.
17
Бунге Н. Х. Теория кредита. Киев, 1852. С. 20.
Чрезвычайно влиятельную разновидность этой точки зрения можно найти в незаконченном третьем томе «Капитала» Маркса (опубликован в 1894 году), где проводится различие между ростовщическим и капиталистическим кредитом. Справедливости ради отметим: представление о том, что деятельность торговцев и предпринимателей сосредоточена в отдельном юридическом и финансовом мире, существовало в Европе на протяжении столетий. Как указывает Лоренс Фонтейн в отношении более раннего периода, две экономические культуры, «феодальная» и «капиталистическая», «существовали совместно, сближались и сталкивались друг с другом, но в то же время взаимно влияли и проникали друг в друга, выходя из этих столкновений обновленными». Согласно Марксу, докапиталистические ростовщические займы служили для поощрения потребления среди расточительного дворянства либо жившего натуральным хозяйством крестьянства и носили хищнический характер; иными словами, проценты по этим займам были такими высокими, что их было невозможно погасить, и потому к таким займам прибегали преимущественно высокопоставленные лица с целью утверждения и поддержания своей власти. Соответственно, Маркс утверждал, что в Древнем мире ростовщичество вело к порабощению; в аналогичном ключе дореволюционный русский историк Василий Ключевский утверждал, что ростовщичество и долги породили в России XVII века крепостное право [18] .
18
Fontaine L. The Moral Economy. P. 6; Маркс К. Капитал. Т. 3. Гл. 36; Ключевский В. О. Происхождение крепостного права в России // Сочинения. Т. 8. М., 1990. С. 120–193.
Заданные Марксом рамки служили основой для всех советских и многих постсоветских исследований на тему кредита, остававшихся в рамках экономической истории и посвященных возникновению современной капиталистической банковской отрасли. Личному и неформальному коммерческому кредиту в этих работах уделяется в лучшем случае немного внимания, причем он отождествляется с бедностью, несостоятельностью и стагнацией. Например, советский историк Саул Боровой в своей фундаментальной и новаторской работе о государственных и капиталистических банках в дореформенной «феодальной» России признавал, что частное кредитование было широко распространено и может служить мерилом для оценки государственной кредитной политики; однако, вынужденный следовать марксистской парадигме, он объявлял «ростовщичество» архаичным хищническим явлением, даже не подвергнув его хотя бы поверхностному анализу [19] . На труды Борового и других советских историков опираются стандартные западные работы Альфреда Рибера, Томаса Оуэна, Уильяма Блэквелла, Аркадиуса Кана и Джерома Блума [20] .
19
Боровой С. Я. Кредит и банки; Бугров А. В. Очерки.
20
Rieber A. Merchants and Entrepreneurs; Owen T. Capitalism and Politics; Blackwell W. The Beginnings of Russian Industrialization; Kahan A. The Plow; Blum J. Lord and Peasant in Russia: From the Ninth to the Nineteenth Century. Princeton, 1961. P. 379–385.
Из тех же рамок исходят авторы немногих советских и постсоветских работ о кредите в раннее Новое время, в особенности посвященных купцам Петровской эпохи и крупным средневековым православным монастырям, вовлеченным в обширные и разнообразные кредитные операции и рассматриваемым в качестве предшественников современных банков. Из этих работ следует, что до Великих реформ 1860-х годов и даже до Петра I в России столетиями существовала обширная, активная и разнородная сеть частного кредита. Однако частный кредит при этом не увязывается с более широкими социальными, политическими и культурными процессами [21] .
21
Боровой С. Я. Кредит и банки. С. 9–38; Ананич Б. В. Кредит и банки. С. 11–70; Kaiser D. H. «Forgive Us Our Debts»: Debts and Debtors in Early Modern Russia // Forschungen zur ostereurop"aischen Geschichte. 1995. Nr. 50. S. 155–193; Тихомиров М. Н., Зимин А. А. Книга ключей и Долговая книга Иосифо-Волоколамского монастыря XVI века. М., 1948; Бугров А. В. Очерки. С. 14–32; Захаров В. Н. Западноевропейские купцы в российской торговле XVIII века. М., 2005; Голикова Н. Б. Ростовщичество в России начала XVIII в. и его некоторые особенности // Проблемы генезиса капитализма. М., 1970. С. 242–290; Голикова Н. Б. Кредит и его роль в деятельности русского купечества в начале XVIII в. // Русский город. Вып. 2. М., 1979. С. 161–197; Dennison T. The Institutional Framework of Russian Serfdom. Cambridge, 2011. P. 181–198.
Новейшая историография уделяет основное внимание изменению культурных и правовых установок в отношении долга, сопутствовавших европейской коммерческой и индустриальной экспансии в 1750–1850-х годах. Крэйг Малдрю показывает, что предтечей этой экспансии в Англии XVI века являлся взрыв потребления, займов и судебных тяжб, связанных с долгами. На протяжении XVIII века финансовая несостоятельность и банкротство – по крайней мере, в том, что касалось богатых людей, – в глазах политиков, теологов и юристов перешли из сферы моральных проступков, заслуживающих кары, в сферу рисков, присущих коммерческим операциям и полезных для них. Брюс Мэнн показал то же самое в отношении колониальной Америки и ранних лет существования США. Долг стал считаться благоприятной коммерческой возможностью, а не обузой, что сопровождалось и соответствующим изменением законов: к концу XIX века в большинстве крупных западных юридических систем было введено освобождение от долгов при банкротстве и ограничены либо упразднены тюремное заключение за долги, а также антиростовщические законы [22] .
22
Muldrew C. The Economy of Obligation; Mann B. H. The Republic of Debtors; Finn M. The Character of Credit; Cohen J. The History of Imprisonment for Debt and Its Relation to the Discharge in Bankruptcy // The Journal of Legal History. 1982. Vol. 2. P. 153–171.
Переход к капиталистическому кредиту на Западе носил неоднозначный и неполный характер, так как моральные и политические соображения во многих случаях по-прежнему брали верх над экономическими расчетами. Даже в Великобритании, где кредитно-финансовая революция произошла намного раньше, чем в России, неформальные и глубоко пропитанные моралью долговые отношения, причем в отношении низших классов носившие более карательный и ограничивающий характер, продолжали существовать и в XX веке. В США модернизация законов, связанных с банкротством, тюремным заключением за долги и ограничениями на величину процентных ставок, шла на протяжении XIX века скачкообразно, поэтому постоянный федеральный закон о банкротстве был принят лишь в 1898 году. Согласно Лендолу Калдеру, даже в XX веке возникновение современного потребительского кредита в США стало возможно благодаря сохранению таких старых ценностей, как «благоразумие, экономия и трудолюбие», парадоксальным образом ограничивавших накопление избыточных долгов. Также и во Франции, послужившей основным образцом для России при принятии законов о банкротстве, как и многих других, традиционные морализаторские установки в отношении должников оставались очень сильными на протяжении большей части XIX века. В германском регионе Пфальце «свобода распоряжения собственностью на рынке достигла в XIX веке максимума», однако условия рыночных сделок диктовались личными взаимоотношениями, «завязанными на всевозможные культурные представления о доверии, независимости, компетентности, зрелости и семейных перспективах в плане распоряжения собственностью» [23] .
23
Finn M. The Character of Credit; Calder L. Financing the American Dream. P. 28; Vause E. In the Red and in the Black; Sperber J. Property and Civil Society. P. 127.
В том, что касается России, лишь немногие исследования хотя бы вкратце затрагивают социальные и правовые аспекты кредита: Юрий Лотман и Джером Блум отмечали, что дореформенное дворянство погрязло в долгах, в то время как Каган, Рибер, Оуэн и Блэквелл в своих работах, посвященных русскому капитализму и капиталистам, полагают, что нехватка кредита и недостаток доверия вообще серьезно ограничивали размах торговых операций [24] . Авторы более специализированных работ не согласны с этим: например, Иосиф Гиндин утверждает, что в плане развития крупных банков Россия не слишком отставала от других континентальных государств. Гиндин и другие историки, изучавшие бремя задолженности дворян перед государством накануне освобождения крестьян, исследовали часто цитируемые данные, согласно которым в 1859 году две трети всех крепостных крестьян, принадлежавших частным лицам, было заложено в государственных банках, и выяснили, что это бремя отнюдь не было непосильным в сравнении с общей величиной активов, доступных владельцам крепостных. В частности, Борис Литвак указывал, что более преуспевающие дворянские имения были вместе с тем и более отягощены долгами и что задолженность, таким образом, свидетельствовала об экономической жизнеспособности и процветании, а вовсе не о неплатежеспособности или нерентабельности. Тем не менее влияние кредита на русское дворянство по-прежнему очень слабо исследуется, в противоположность тем обширным дискуссиям, которые ведутся о долгах английских аристократов [25] . Так, Андрей Введенский в великолепном исследовании о торговой империи Строгановых на севере России отмечает, что в основе богатства этого семейства еще в XV веке стояли операции с кредитами и залогом недвижимости, но, к сожалению, уделяет обсуждению этого вопроса менее страницы [26] . Работа Виктора Захарова о западноевропейских купцах в петровской России передает дух столкновения и сосуществования московской и западной культур кредита, но, к сожалению, автор не развивает эту тему далее [27] .
24
Лотман Ю. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: комментарии. Л., 1983. С. 36–42; Kahan A. The Plow. P. 311–318; Blum J. Lord and Peasant. P. 379–385; эти аргументы повторяются в: Farrow L. Between Clan and Crown. P. 179, 195–201; о коммерческом кредите см.: Owen T. Capitalism and Politics. P. 10–15; Rieber A. Merchants and Entrepreneurs. P. 27, 35, 191–195; Blackwell W. The Beginnings of Russian Industrialization. P. 88–95.
25
Гиндин И. Ф. Банки. С. 465–467, 505–507; Боровой С. Я. Кредит и банки. С. 181–213; Литвак Б. Г. Русская деревня в реформе 1861 года: Черноземный центр, 1861–1865 гг. М., 1972. С. 379–384; Becker S. Nobility and Privilege in Late Imperial Russia. DeKalb, 1986. P. 47–51; Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России: конец XV – начало XX века. Екатеринбург, 2005. С. 220–221; Domar E. D., Machina M. J. On the Profitability of Russian Serfdom // The Journal of Economic History. 1984. Vol. 44. P. 919–955; Gatrell P. The Meaning of the Great Reforms in Russian Economic History // Russia’s Great Reforms. P. 84–101. См. также: Field D. The End of Serfdom. Cambridge, 1976. P. 31; Emmons T. The Russian Landed Gentry and the Peasant Emancipation of 1861. Cambridge, 1968. P. 30; Blum J. Lord and Peasant. P. 379–385. Об Англии см.: Cannadine D. Aspects of Aristocracy: Grandeur and Decline in Modern Britain. New Haven, 1994. P. 37–54.
26
Введенский А. А. Дом Строгановых в XVI–XVII веках. М., 1962. С. 36.
27
Захаров В. Н. Западноевропейские купцы.
В отсутствие научных работ, документирующих изменение социальных, культурных и правовых аспектов кредита, приходится обращаться к художественным произведениям крупнейших русских писателей и драматургов. Пожалуй, наиболее известное из таких произведений – классическая пьеса «Свои люди – сочтемся» (1849) о традиционной культуре московских купцов. Ее автор, Александр Островский, был сыном юриста и одно время сам служил в суде. Моя интерпретация, не совпадающая с принятыми суждениями об этой пьесе, носившей первоначальное название «Банкрот», заключается в том, что она фиксирует возросшую приемлемость процедуры банкротства и правовых механизмов в целом как нормального аспекта российской коммерческой культуры. Пьеса раскрывает, как в банкротстве проявляется вековечное напряжение между моралью и властью, и показывает, как распространение банкротства наносило непоправимый ущерб традиционным кредитным практикам, основанным на личном характере и репутации [28] . Последний этап этого перехода иллюстрируется в натуралистическом романе «Хлеб» (1895) Дмитрия Мамина-Сибиряка, посвященном становлению современного акционерного банка в небольшом уральском городе, – возможно, самом подробном художественном описании капитализма и кредитных отношений в Российской империи. Владельцы банка быстро берут в свои руки производство зерна и алкоголя в этом богатом регионе, разрушая старую систему кредита, основанную на давних социальных и родственных связях. Как ни странно, развитие организованного капиталистического кредита у Мамина-Сибиряка одновременно ведет к расширению масштабов традиционных «ростовщических» операций вместо их вытеснения [29] .
28
Островский А. Н. ПСС. Т. 1. М., 1973. С. 85–152. См. также: Лакшин В. Я. Александр Николаевич Островский. М., 1982; Hoover M. Alexander Ostrovsky. Boston, 1981; Patouillet J. Ostrovski et son Th'eatre de Moeurs Russes. Paris, 1912. P. 108–120.
29
Мамин-Сибиряк Д. Н. Собрание сочинений. Т. 9. М., 1958. С. 7–362.