Бар эскадрильи

После всего сказанного, Форнеро, приготовьтесь получить новые удары.

Я только что узнал, что Ланснер собирается выпустить тиражом в сто пятьдесят тысяч экземпляров каждый из двух томов, изготовленных секстетом Боржета, и мне было любопытно узнать, какое чудо — или какое развратное месиво — оправдывало его оптимизм. И я пошел на один из самых «отфильтрованных», ультра-секретных показов, с придирчиво отобранной публикой, которой Мезанж и Жерлье позволяют увидеть свой шедевр, приподняв уголок скрывающей его завесы. Не взыщите, я проскользнул аж на заседание Социалистической партии, которое почтил своим присутствием сам Президент. Непреклонность и корпоративный дух. Как они там барахтались! Как ласкали друг друга! Такой интересный междусобойчик. Всё это происходило вчера вечером.

Форнеро, их трюк просто шикарный.

Вы же знаете, насколько у меня развращенный вкус и как у меня развит рекламный инстинкт. Но даже не обладая этими качествами, можно только восхищаться. Кто бы мог поверить, что Боржет и его телята способны разродиться подобным монстром? Все, на что надеялись, все, чего боялись, все, что заранее высмеивали, — все туда впихнули. Со всем цинизмом, коего на моей памяти и «на малом экране» еще не видали. Три Августа, заправлявшие постановкой, — настоящие мастера, и те километры американских кишок, которые послужили моделью и рекомендацией к действию, теперь будут выглядеть неудобоваримыми. Дюжина артистов нашли там свое вдохновение. Я думаю, что они даже не отдавали себе в этом отчета. Лукс в роли мошенника просто великолепен, а Буатель в роли маркиза — поразителен. Я думаю, что именно так же гениально в 1788-м году аристократы играли в салонных комедиях слуг. Еще никогда буржуазному безрассудству не удавалось выставить себя напоказ с такой жестокостью и таким блеском. Старый класс, изнуренный и очаровательный, убивает себя с элегантностью, на которую его уже не считали способным. Само собой разумеется, что все отвратительно: мысли, сердца, амбиции, тайны. Но в калифорнийских сериалах низменные чувства, мерзкое поведение были самоцелью. В них не было нравоучений. Здесь же есть одно нравоучение, навязчивое, тощее, как зависть, упитанное, как совесть, где козла и капусту смешивают вместе, чтобы получить единую прекрасную душу. Декораторы должны были млеть от удовольствия. Бал в Ферьере, охота (какая команда нанялась для этого фарса?..), кругосветное путешествие с остановкой на Гаити и пикником у Беби-Дока, ширяния за зеленой изгородью острова Шалон, пресс-конференция в Елисейском дворце, сафари, аудиенция у Папы римского, вертолеты, гигантские черепахи, замок в Медоке, продажа на аукционе золотых изображений членов Александра Македонского, скачки в развалинах Герники, совокупление гондольера с авиапромышленником, прием во Французскую академию, изнасилование маленькой немки в монастыре Мон-Сен-Мишель, съемка порнофильма в залах парижской префектуры, обморок преподобнейшего аббата у трансвестита, вступительная речь Ролана Барта в «Коллеж де Франс», о! я мог бы еще долго продолжать, дорогой мой! Никогда еще ни одно общество не влепляло себе таких пощечин и не оскверняло себя с подобной грацией. Этот фильм — настоящая военная машина. Неприятие новой Францией своего наследия. А ведь ничто во всем этом не могло быть выдумано, проиллюстрировано, поставлено, снабжено декорацией без разностороннего сотрудничества самих жертв. Без безумного, восторженного предательства. Напрягши мышцы живота и прикрыв веки в ожидании предсмертных спазмов, невменяемые люди подставляют себя под топор палача. Ограниченный круг зрителей в тот вечер, когда я видел три серии, отобранные Мезанжем, не верили своим глазам. «Это слишком красиво», — повторял министр с треугольным узлом атласного галстука, пожирая глазами «бал богачей», организованный магнатом авиационной промышленности в заново меблированном Ферьере. (Меблированном кем?…) «Это слишком красиво»… Ну разве можно придумать такую реплику? А это божественное удивление? Даже если в книгу Боржета, лишенную образов, пройдет только одна десятая часть мазохизма, бездумности и бреда сериала, книга уже будет обречена на триумф. Если бы он этого не сделал, то это означало бы, что свинство и талант уже не окупаются: мы слишком здравомыслящие люди, вы и я, чтобы поверить в эту гипотезу.

Те пятьдесят человек, которые сейчас в курсе, завтра превратятся в тысячу. Поскольку это будет тщательно отобранная публика, им не поверят, когда они будут кричать о чуде. Верьте же им, Форнеро, и, как говорила мадам Табуи, приготовьтесь узнать, что вы были неправы. Отвергая «кирпич» Боржета, — красивый жест, по поводу которого я никогда не устану петь дифирамбы, — вы обошлись вашему издательству в миллионы. Вам этого не простят. Тем более, что экранизация «Расстояний» Деметриосом, если я правильно информирован, не станет тем шедевром, которого вы ждали, за что вас тоже не похвалят. Два добрых дела? Но за добрые дела расплачиваются дорого: это в порядке вещей.

РОЖДЕСТВО 1982-ГО ГОДА

Боржет похорошел. Последние двадцать месяцев он не переставал хорошеть. Двадцать месяцев счастья, удовлетворенного тщеславия, восторга: жизнь, полная света! Большинство человеческих существ прозябают полвека, так никогда и не получив возможности испытать опьянения, в котором пребывает Блез с весны 1981-го года. Ветер тогда переменился и стал дуть в нужном для него направлении буквально в течение двух недель того прекрасного месяца мая. Его друзья получили допуск к делам, а он, Боржет, взял тогда себя в руки. До тех недель он не был до конца уверен, что у него есть свое мнение. Другим маем тринадцать лет тому назад эта осторожность стоила ему репутации, и не только репутации, а и удовольствия: удовольствия спокойно чувствовать себя в собственной шкуре и быть другом всего, что имело значение, что смеялось, рычало, издавало указы. В этот раз благодаря возрасту он повел себя тоньше. Он открыл в обедах с Ларжилье, Мезанжем, Жерлье наслаждение ласкать и лгать. Он понял, что вовсе не обязательно верить в мессианство, чтобы совершенствовать его формулы и, что еще важнее — перенять у него искусство молчания. Своего рода гравитация направляла ему подобных в сторону радостей Революции? Блез полностью отдался этой силе притяжения. Нужно было только плыть по воле волн. Никакого кредо: благие намерения формируются сами собой. Он тут же почувствовал, как вокруг него рушится недоверие, как крепнет соучастие. За три встречи он понял, что «завоюет рынок», как он сам начал говорить, удивляясь своим словам, и что ему предоставят полную свободу, когда он будет создавать собственную команду. Он составил ее так, как от него и ожидали: даже у Жерлье бы не получилось лучше. Сюрприз: когда контракт был подписан, ему стало стыдно. Какой изыск! Три или четыре тяжелых дня. Три или четыре дня, прежде чем понять, что тех, кто пытался давать уроки, иссушает зависть… Боржет вдруг обнаружил, что после наслаждения лгать наслаждение вызывать зависть почти столь же сладостно. Он совершил безрассудные траты. Он с избытком ответил на вопросы журналистов. Правда, когда вопросы оказывались коварными, он все еще терялся. Как раз в этот момент пришло длинное письмо от Жоса Форнеро, такое благословляющее, такое лицемерное. Вместо того чтобы уничтожить Блеза, оно придало ему сил. Он жутко возжелал преуспеть. Он снял телефонную трубку. Купил десять пачек бумаги. Третье наслаждение: наслаждение работой. Блез вдруг открыл, что он всегда работал спустя рукава. А оказалось, что работа — это нечто совершенно отличное от тех пыльных маленьких обязанностей, которые он вынужден был выполнять в течение двадцати лет. Работать — это значит быть грубым, непреклонным и эгоистичным. И как только начинаешь работать, всё приходит в движение. Новое открытие: жизнь принадлежит тем, кто ложится поздно и хочет набивать этой жизнью полный рот. Звук его собственных челюстей, дробящих такую аппетитную добычу, восхитил Боржета. В тот июльский вечер, когда он в первый раз приехал к Грациэлле (или это было у Леонелли, на террасе Диди Клопфенштейн?), у Блеза в ушах и в сердце стоял этот звук раздробленных костей, и он облизывался. Когда появилась Жозе-Кло, он воспринял ее как сочный кусочек белого мяса. Крылышко. «Блез просто обожает крылышки», — говорила мать даже накануне своей смерти, разрезая курицу в свое последнее воскресенье. Боржет был готов считать Жозе-Кло чем-то неприкосновенным — по привычке… К счастью, он вспомнил, что стал новым человеком. «Я новый человек», — заявил он вполголоса Жозе-Кло. «Посмотрим», — ответила она ему.

Так, значит все-таки можно желать женщину другого? Эта возможность, жеванная-пережеванная всеми писателями, ошеломляла Боржета, у которого опыта в любви было не больше, чем в самоотверженной работе. В ней он тоже действовал наспех, не идя дальше мелких страстишек, не грозящих никакими последствиями. Ему вдруг захотелось заполучить Жозе-Кло, причем в единоличное владение. Жену Мазюрье? Падчерицу Форнеро? Дочь Клод? С тем большим основанием. Он, который всегда уходил в сторону, двинулся вперед. Движение было настолько стремительным, непривычным, что Жозе-Кло смутилась. Лето было жарким, и Ив упорно оставался в Париже. К тому же эти взгляды, эти подбадривающие насмешки… В хоре перешептываний и комментариев уступают даже самые скромные и порядочные женщины. Кто может запретить им быть тоже и вульгарными, и доступными?

Ореол света окружил Боржета: его обаяние делало успехи. У него прибавилось изобретательности в работе, прибавилось цинизма. Он стал другом Ива Мазюрье. А свой септет он держал в ежовых рукавицах. «Какой у нас оказался нюх!», — повторял Мезанж. Жозе-Кло стала любовницей Блеза в желто-серой комнате отеля «Пальмы», откуда открывался вид на паруса, подвешенные в небе, на генуэзские башни. За окном слышался смех и звенели бокалы. «Какой ты красивый!», — сказала Жозе-Кло. «Ты так считаешь?..» Он казался взволнованным, серьезным. Его терзали сомнения и страх. События разворачивались слишком быстро. Он вспоминал некоторые мгновения весны, пьянившие его воображение, когда он был молодым: неожиданно становившиеся шумными улицы, первые после зимы обнаженные плечи, первые загорелые тела. «Слишком много всего…», — думал он тогда. Впервые в своей жизни, в сорок лет, он не жаловался, что всего слишком много, — мало того: ему хотелось, чтобы всего было еще больше. Он произвел легкий ремонт в своей квартире, где Жозе-Кло проводила все больше и больше времени. Когда Ив Мазюрье «оказался в курсе», Боржет испытал гордость, как при продвижении по службе. Что бы произошло, если бы у Мазюрье были дети? Блеза при мысли об этом пробирала дрожь. Был ли он из тех любовников-атлетов, что берут женщин с детьми и несут на себе, смеясь, весь мир? О, в этом он не был уверен! Дети отвлекают и мнут женщин. Тело Жозе-Кло было шелковистое, узкое. А если ему вдруг захотелось бы завести ребенка, теперь, или если бы такая мысль пришла в голову Мазюрье? Тогда мечтам его о триумфах, фильмах, путешествиях, возможно, не суждено будет сбыться…

Во время съемок первых серий «Замка» в Плесси — Бурре, в Венгрии, в Ницце, он был счастлив. Жозе-Кло везде была с ним и везде она приковывала к себе всеобщее внимание, тайное и сдержанное одобрение. Блез наслаждался ощущением, что он потребляет на глазах у всех драгоценный контрабандный товар. Потом это чувство потеряло остроту, и Жозе-Кло, которая не решалась по-настоящему покинуть Ива, стала одним из элементов метаморфозы Боржета. Она работала с ним и с техническим персоналом на монтаже фильмов, и у нее обнаружилась предрасположенность к этому делу. Она обладала чувством эллипса или, как уточняла монтажница, чувством «ритма». Жозе-Кло смеялась: «Хорошее воспитание учит человека быть легким, приятным в общении, подсказывает, что надо вовремя уйти. Это не такое уж хитрое дело, монтаж…»

Блез иногда спрашивал себя, хочет ли он добиться с «Замком» успеха, чтобы ослепить Жозе-Кло или чтобы унизить Форнеро? Он не мог думать об издателе спокойно. Первые месяцы он его ненавидел, ненавистью изобретательной и пристальной. Но когда сериал обрел форму и предприятие стало поглощать все его внимание, Боржет дистанцировался от своей злобы и даже перестал ее понимать. Несколько раз он встречал Клод, и даже один раз утром на улице Пьер-Николь, когда та пришла туда навестить свою дочь (Ив Мазюрье был в то время в Соединенных Штатах): ее никак не тревожила мысль о том, что она посещает дом адюльтера. Жозе-Кло принимала Клод с явной нежностью, которая удивила Блеза, не привыкшего к зрелищу любящих друг друга людей. Позднее он понял, что Жозе-Кло знала о болезни матери. Она ничего ему об этом не сказала.

Когда Луветт в воскресенье 11-го июня 1982-го года узнала о смерти Клод, она обнаружила, что никто не знает, как связаться с семейством Мазюрье. Аргентина? Чили? Ив убедил свою жену сопровождать его в Латинскую Америку, чтобы поехать покататься несколько дней на лыжах в Портильо. «Это будет все-таки поинтереснее, чем Валь д'Изер!» Ничто, что исходило от Ива, сейчас не воодушевляло Жозе-Кло. Тогда почему же она согласилась? Дело в том, что Блез допустил небольшую оплошность: раза два или три его видели с Вокро. Жозе-Кло, не желая показаться смешной, не снизошла до демонстрации ревности, но мысль сообщить своему любовнику о том, что она уезжает на край света со своим мужем, была ей приятна. А уже там Ив и она решили отправиться в длительную экскурсию, причем никто не мог сказать, куда именно. Их след обнаружили лишь через четыре дня, когда они спустились с гор, загорелые, красивые и плохо переносящие друг друга. Брютиже предпочел говорить с Жозе-Кло, а не с Мазюрье, которому она только бросила, даже еще не положив трубку: «Умерла мама…» Ива, у которого от солнечного облучения немного поднялась температура, начала бить дрожь. Жозе-Кло выработала для себя линию поведения. Она не была больше настолько близка со своим мужем, чтобы предаваться горю у него на глазах. А он в это время размышлял: «Неужели воспитание обучает такому достоинству?…» В семье Мазюрье плакали гораздо, гораздо больше.

Они прибыли в Ревен на следующий день после похорон.

* * *

Блез Боржет прожил четыре или пять недель после смерти Клод с ощущением какой-то ирреальности происходящего. Он снова менял свой жизненный статус. Никого более не шокировало его присутствие рядом с Жозе-Кло. Приступы глубокой печали делают более простыми социальные уравнения. На шкале чувств измена была не в силах соперничать со смертью. На похоронах Клод в Арденнах, куда Блез счел необходимым приехать, Жос, казалось, не замечал его. На кладбище и затем в доме у Гойе, в вотчине которых это происходило и которые настояли потом «принять» у себя всех присутствовавших на церемонии, ликуя при мысли, что показали себя такими великодушными и похоронили непрошеную гостью, разрушительницу семей, которую тем не менее они оплакивали, «так как видели ее еще маленькой», возникали время от времени моменты семейной неловкости, которую порождают внезапные смерти и свобода нравов. Блез совсем потерялся и искал кого-нибудь, кто мог бы ему объяснить все эти запутанные связи. Он нашел очень симпатичной несколько отстраненную особу, которую все называли Сабиной Гойе. «Я была лучшей подругой Клод», — сказала она с непроницаемым видом. Она забыла добавить, что и сама когда-то тоже была госпожой Форнеро. Растерянный Блез приткнулся к Юберу Флео, который, скорее всего, принял его за Мазюрье, так как шепотом стал делиться с ним своими тревогами: съемки «Расстояний» оборачивались катастрофой, ходили нехорошие слухи о ЖФФ. «Вы можете как-то меня успокоить, старина?» Блез не мог, но любая неблагоприятная информация была ему приятна. «Первая жена, — спросил Флео, — сколько у нее акций? Это может оказаться важным…» Все племя Гойе на своей террасе, подпирая спинами стены и деревья в парке, эти оплоты времени и добродетели, созерцало это подобие оторопелого, говорящего шепотом праздника, который отмечал уход Клод из этой жизни. Той самой Клод, которая их всех очаровала, завлекла в свои сети, а в конце концов сделала столько зла и травмировала Сабину. Дорогая Сабина! Как ей шел белый цвет. Она долго колебалась. Она решила, что черный цвет на ней выглядел бы бестактностью. Она думала о Жозе-Кло, которая находилась бог знает где с Ивом, в то время как ей приписывали любовников. «Бедная девочка. Сколько ей, двадцать три, двадцать четыре? И смятение в крови. Все такая же красивая? Совершенно как Клод в ее возрасте, когда ради нее шли на всё. В то время Жос ее даже не заметил. И то правда, что Клод в шестидесятые годы было трудно поймать — все время между двумя мужчинами, между двумя адресами. Как ей в таком вихре удавалось оставаться хорошей матерью для Жозе-Кло? А наверное была хорошей матерью, раз малышка так ее любит. Совершенно ясно, что в семидесятом это именно Клод захотела Жоса. Так у нее было всегда. Она имела в своем арсенале странное оружие. Например, эту двенадцатилетнюю дочь, которая была зачарована собственной матерью. Я уверена, что Жос был в восторге от ребенка. От дочери, которую я не смогла ему подарить…»

Сабина Гойе все еще красива. Блез, который наконец понял, кто она, наблюдает за ней. Ей уже точно не меньше пятидесяти, но она все еще красива. Она не догадывается о пристальном взгляде Блеза, иначе не следила бы за своим бывшим мужем столь безжалостным и удовлетворенным взглядом. Все вернулось в должное русло. Это просто удача, что склеп семьи Ландхольт находится здесь же, в Ревене, в ста шагах от склепа Гойе. Жизнь, увлечения, амбиции могут дать людям ощущение, что они оторвались от своего прошлого, что они сами строят свою жизнь, сами распорядились своей судьбой, были «самими собой» и так далее, но смерть наводит порядок в этих иллюзиях. Клод возвратилась гнить туда, где она родилась, где научилась страдать, где ее научили жить. Остальное — эти двадцать или двадцать пять лет шума и страсти, мужчины, два мужа, глаза, которые блестят по вечерам, — все это превратилось в прах.