Барабанившие в стенку

Ну ладно, я только о том попросил его, чтобы делал все сам, без меня. Иначе получится, будто это я их убиваю. Он посмеялся надо мной: «Что же, если ты их только возишь туда – разве не то же самое?» Я не стал с ним спорить, пускай говорит, что хочет, нет, по мне все-таки не то же самое. Я ведь везу, потому что мне такой приказ дан, а остальное уже не мое дело. И вообще я рад, что при санитарной службе значусь, хотя, известно, и тут есть свои минусы.

В общем-то, я, конечно, понимал его. Ведь если уж и так и сяк – все равно, так пусть хотя бы по возможности страданий меньше. В этом смысле все правильно. Потому что поездки эти, как ни поверни, были для меня черными днями. Не только из-за леса, ездил-то я хорошо, да и надеялся все-таки, что партизаны не обязательно на машины с красным крестом охотятся. Отправлялись мы, значит, в семь утра. К девяти были на месте. Не скажу, чтобы приходилось там ждать, или искать кого-то или еще что, как у нас бывает; у немцев-то организация была очень точная. Построение, перекличка, тут же раздают лопаты, отмечают колышка-ми пятнадцать раз по метру и – за дело! Черный лесной песчаник податлив, не проходило и полутора часов, как даже непривычные к такой работе женщины откапывали яму глубиной метр восемьдесят, согласно приказу. Потом опять построение, одежду долой и – к яме, а там наготове автоматчики полукругом. Бывало, еще нет и одиннадцати, а дезинфекционная команда уже поливает их известью и рабочая рота начинает закапывать. Я получал в конторе расписку, отмечал путевой лист и – в обратный путь, к концу раздачи обеда уже дома. После обеда еще один рейс: за новой партией, в тот самый закрытый дом в гетто, куда Антон собирал отовсюду запасных дам. На этом мой рабочий день вроде бы и заканчивался.

Вот только от всего виденного отделаться удавалось с трудом. Потому как утром, еще взбирались они в машину, проходили, одна за другой, передо мной, мне даже в такие минуты всякие грешные мысли лезли в голову. Не удивительно, правда? Видеть их… ведь еще и часа не прошло, как они извивались под пузом какого-нибудь офицера и все три недели без передыху только и делали, что занимались своим ремеслом… чувствовать идущий от них тяжелый запах постели вперемешку со спиртным перегаром. Но только эти грязные мысли я отгонял тут же. Не поверите, но я так держался до конца войны. Не было у меня ни романов, ни грязных похождений каких-нибудь. Дома-то я уже гулял с моей Эржи, и мы дали друг другу слово: ежели я хочу, чтобы она была мне верна, пока я на войне, то и сам должен быть ей верен. А с такого сорта женщинами у меня не было дел никогда. Брезглив я к ним. И, как я уже понимал, человек я верующий, шестую заповедь всегда принимал всерьез. Ну, что там говорить, когда в отпуск попадал домой, тут уж, бывало, нет-нет, да и брали мы аванс под свадьбу, ведь кто знает, свидимся ли еще, кто ведает, не последний ли случай представился. Но здесь дело простительное, даже святой отец на исповеди не посчитал это таким уж большим грехом между обрученными. Но чтобы изменить Эржи? Да еще, чего доброго, увезти домой в подштанниках какую-нибудь заразу пакостную, как многие?! Так вот, я и говорю, когда они садились в машину, я другой раз их даже поторапливал: скорее, мол, или: «Schnell, schnell». Иная, бывало, посмотрит на меня, прямо в глаза мне посмотрит, но я сразу отворачивался. Но это еще было другое дело.

Когда, значит, уже там, в лагере, они кончили копать, то скинули с себя всю одежду. Все это в один миг, а потом – команды я не слышал, так как отошел за деревья, – строем направились к яме. Начал накрапывать дождик, они переминались с ноги на ногу, чтобы не простудиться босиком, будто это еще было важно. Вот выстроились полукругом автоматчики, а они все сдвигались вправо-влево, подравнивались. Как будто все еще не понимали, что происходит. Знаете, за все время, может, раза четыре случилось, что кто-то начал вслух молиться в последнюю минуту! Тут уж, хоть и были они совсем голые, никакие соблазнительные мысли в голову не приходили.

Просто стоишь и смотришь на всю эту красивую плоть, на все эти и груди, и зады, и прочее – такое оно все беззащитное! И уже ни для чего не пригодное… вот зальют сейчас известью, и будет оно гнить. Мне и такое как-то в голову пришло – вы уж не смейтесь, пожалуйста, – что и они ведь, каждая, смотрят на белый свет, на дула эти, как бы из себя, из нутра своего… Правду скажу, сомлел я. А ведь есть и такие люди, хотя я этого не понимаю, которые… Антон рассказывал как-то про одного офицера, который каждый раз, как женщин расстреливают, в штаны кончает. Только, по-моему, это тоже какая-то извращенность. Мне-то вот дурно стало, счастье еще, что на обратном пути пришлось гнать через лес во всю мочь, так что я не мог думать об этом. Но после работы все оно так и лезло в голову.

Поэтому я не стал возражать – пусть себе переоборудует кузов, как наметил. Все будет по-другому, он так и говорил: нам останется только подъехать туда, отомкнуть замок, а там уж лагерные из рабочей команды сами выгрузят всех прямиком в яму. Мы из кабины их и не увидим.

Только мы пообедали да съездили за свежей партией, как он сразу же взялся за дело и весь конец дня возился с выхлопной трубой. Я лишь наблюдал. Приходил и его офицер – я его «ухажером» называл, чтобы позлить Антона. Спросил, что, мол, делаешь. Антон сказал. Тот давай кричать: «Schiessen Kugel. Jud nicht gut?»

То есть, мол, что ж это выходит, пуля им уже не нравится? Антон на это сказал лишь: «Gaskammer». «Ja? Gaskammer?»

Притих «ухажер» его, отстал от нас.

Однако входное отверстие он заделал не очень-то основательно. Нашел не то ящик, не то решето какое-то из-под фруктов или еще что, да и приколотил к полу четырьмя стомиллиметровыми гвоздями. Такую решетку всякий мало-мальски сильный человек отдерет запросто с одного раза и планки все поотламывает, так, черт возьми, заткнут дыру наглухо тряпками, и стоп-машина. Ерунда, сказал он, все будет хорошо, не бойся. Пока они сообразят, что к чему, у них уже ни времени, ни сил для такого дела не останется.

Но получилось не совсем так, как он планировал. То есть получилось в теории, как говорится. Кузов-то был задраен не так уж и плотно, не герметично, значит.

Что же получилось? Выбрались мы, это самое, уже из города, катим в открытом поле и – ничего. Показался лес. Тут мы услышали сзади какой-то вскрик, судорожную такую возню. Их ведь тридцать штук, стоят тесно, кузов-то не больно велик, самое большее на двадцать человек впору; да я столько и возил обычно, и то в таких случаях мы дверцу оставляли открытой, чтоб четверо-пятеро могли хоть ноги свесить наружу.

Так вот я и говорю, стоят они там, а угарный газ гуляет себе туда-сюда между ними. В одном месте его побольше скопится, в другом – еще ничего и нет, разве самая малость; опять же бывает, некоторые чувствительнее к нему, верно? Кто, скажем, помоложе или, наоборот, постарше, не знаю уж. Я так скажу: той больше повезет, кто раньше других сознание потеряет. Одна, вторая, третья – это еще ничего, к этому они еще привычные, кое-кого ведь не впервой так перевозят. Но вот когда пять – десять подряд валятся без памяти, тут уж они понимают, что здесь что-то не то, да и сам-то угарный газ не чистый, у чистого ж вовсе нет запаха, а тут и бензин, и масло. Эта вонь душит их, ну они и звереют.

Забарабанили они по задней стенке кабины да еще орут во все горло: «Hilfe! Hilfe!». [2] Это еще бы ничего, но потом-то они стали кричать и по-украински. А мы как раз въехали в лес, не хватало, чтобы их услышали! Я уже был ни жив ни мертв – вцепился в руль и давлю на педаль что есть силы. Антон даже злился на меня да все гоготал над моими страхами: «Плюнь ты к чертям, не обращай внимания, сейчас будет тихо!» И верно, стало тихо. Минут так через десять. Может, через пять, бог его знает. Тут ведь и минута – много, даже полминуты.

2

Помогите! Помогите!» (нем.)

Ну а там, в лагере, действительно все произошло так, как Антон говорил. Он вылез из кабины, пошел в контору докладывать, я снял замок и – обратно в кабину; пришли лагерники из рабочей команды, и мы только и видели, как подолы цветных халатов развевались, когда несли их, но можно было и не смотреть вовсе.

«Ну вот, видишь, дело стоящее!» – сказал Антон. Что верно, то верно. Тогда-то оно и правда было уже вроде стоящее. Стоящее, что ни говори. Самого плохого все-таки удалось избежать. «И для них стоящее», – добавил Антон. А что ж, для них-то уж во всяком случае! Рыть полтора часа яму, раздеваться, трястись на холоде в чем мать родила, стоять под дулами, ждать пули – а она-то еще куда попадет! Говорят, некоторые еще шевелятся после того, как их известью зальют, даже и под первыми лопатами земли. Так что это, уж во всяком случае, пристойнее. Между прочим, Антон рассказывал, что и в настоящих газовых камерах так случается: лежат они все кучей, и всегда ведь находятся такие, которые выбираются на верх кучи, чтобы глотнуть немного воздуху, ведь и там – не сразу, не в одно мгновенье, а уж там-то циан!

Но этот лес, эти вопли! И это проклятое бабаханье сзади, можно сказать, прямо по спине! Как чокнутые! Колотят, колотят по железной стенке, будто в тысячу кулаков, не пойму, откуда только бралась у них такая чертова сила. С ума они сходили, вот что. Говорят, сумасшедшие, те такую силу вдруг обретают, какой в нормальном виде у них сроду и не бывало. От страха, что ли, или еще от чего, но они сходили с ума.

В следующий рейс то же самое, тютелька в тютельку. И опять на том же месте, ну будто сантиметром вымеряли! Только подъехали к лесу – слышу, завозились, а уж как понеслись по чащобе – к самому опасному месту, – тут начался ад кромешный. Вопят: «Hilfe» – да еще по-украински. И барабанят, барабанят, барабанят.