Барабаны пустыни

Усталый и голодный сидел я вечером в полупустом кафе, подперев рукой щеку, точь-в-точь банкрот, услышавший на бирже сообщение о своем полном крахе. И тут ко мне подошел незнакомый мужчина и, в изысканных выражениях пояснив, что ему рекомендовали меня как человека культурного и образованного, пригласил меня с ним отужинать. Я был в недоумении, но не отказываться же!..

После завершения трапезы мой новый знакомец многозначительно спросил:

— Как вы смотрите на то, чтобы немного подзаработать?

У меня голова закружилась от радости. Недаром говорится: «После сытного обеда дела всегда идут успешнее».

— Видите ли, — продолжал мой собеседник, — мне бы хотелось, чтобы вы дали согласие стать учителем моей дочери.

Право, не представляю, что могло бы обрадовать меня больше. Учить молодую девушку!..

— Как ее зовут? — спросил я.

И тут моего благодетеля будто подменили. Игравшая на губах улыбка исчезла. Глага запылали гневом.

— Как вы смеете?! — вскричал он возмущенно. — Об этом грех спрашивать!

Пораженный, я извинился, сам не знаю за что, и, не говоря более ни слова, стал ждать, что за этим последует.

— У меня есть дочь, одна-единственная, любимая дочь. Вы будете ее учить. А теперь возьмите карандаш и бумагу и запишите условия нашего договора. Да, мы с вами заключим договор, как заключают между собою договоры два государства, и — я настаиваю на этом! — будем строго соблюдать все его положения.

Итак, первое: вы не должны видеть друг друга.

Второе: вы не должны знать имя моей дочери, даже и не пытайтесь узнать, впрочем, так же, как и она — ваше.

Третье: занятия будут проходить в моем присутствии.

Четвертое: если по каким-либо причинам я буду вынужден отлучиться, меня заменит старуха нянька.

Пятое: урок начинаем всегда в одно и то же время — ровно в три часа дня.

Шестое, — продолжал новоявленный законодатель, — моя дочь будет изучать только богословие и арабский литературный язык. Все остальное ей ни к чему.

Говорил он быстро, не давая мне вставить ни слова.

— Седьмое: писать запрещается. Так что никаких тетрадей, бумаги, карандашей.

Восьмое: вас будет отделять друг от друга плотная, глухая занавеска.

Девятое: разговоры на темы, не относящиеся к уроку, исключаются.

Десятое: во время урока не смеяться.

Одиннадцатое: никаких шуток, острот, анекдотов.

Двенадцатое: обойдемся также без песен и стихов.

Тринадцатое: на вопросы отвечать однозначно: либо да, либо нет — и никаких разъяснений.

Таких условий мой новый хозяин продиктовал более двадцати и заключил грозно:

— Не забывайте, я из бедуинов. Понимаете, что это значит? Все вижу, все слышу. Ничто от меня не скроется. Так что не пытайтесь меня обмануть, все равно ничего не выйдет.

Но самое главное было еще впереди.

— А теперь прорепетируем. Вот здесь г. исят довольно плотные занавески. Ну, давайте: я — учитель, а вы — моя дочь.

— Лучше, наверное, — робко возразил я, — если дочерью будете вы, а я, как мне и положено, учителем.

Что тут началось!.. Хозяин сыпал бранью, кричал на меня, как на слугу.

— Я — дочерью?! Да ты знаешь, кто я такой? Гроза пустыни! А мой отец… В округе по сей день его боятся! Ты слышал, как меня величают? Нет? Так вот, заруби себе на носу: «Ночь Страшного суда». Посмотри на меня! Видишь мои усы? На них может усесться сокол!

Честно говоря, мне показалось, что усы его и мухи не выдержали бы, да бог с ним, только бы успокоился.

— Ну хорошо, хорошо, согласен. Все будет, как вы хотите: вы — учитель, я — ваша дочь.

Разделенные занавеской, мы уселись на свои места, и «урок» начался.

— В арабском языке различают три части речи: имя, глагол и частицу. Имена бывают женского и мужского рода…

Закончить мне не удалось. Хозяин сказал, как отрезал:

— Говори только о женском роде!

Все мои попытки объяснить сущность грамматических категорий оказались безуспешными, хозяин твердил упрямо:

— Я человек старых правил, держусь дедовских обычаев и совсем не собираюсь открывать своей дочери глаза на то, чего ей знать не подобает. Она правоверная мусульманка, слепо мне доверяет, полностью подчиняется, носит покрывало, так что…

«Ну и ну, — подумал я, — надо же, как мне не повезло. Уж лучше ходить голодным, чем подлаживаться к этому глупому, упрямому ослу!»

До боли в сердце мне стало жалко бедную девушку, заживо погребенную в стенах отцовского дома, как в глухой темнице.

Наконец хозяин поднялся, но муки мои еще не закончились.

— Эти занавески все же пропускают свет: ты можешь увидеть ее, а она — тебя. Дома я прикажу повесить более плотные. Да, кстати, не забудь: никаких разговоров на посторонние темы, договорились? На урок можешь приносить труды шейха аль-Кафради или в крайнем случае шейха Дахляна. Никаких новых книг я не признаю. Да, лучше всего сочинения шейха аль-Кафради. По ним учился еще мой отец.

— Но шейх аль-Кафради труден для понимания, даже для взрослых мужчин труден, — не вытерпел я. — Что уж тут говорить о молодой девушке!

— А моя дочь умная и понятливая, вся в меня! И не будем спорить. Еще раз напоминаю: я жду тебя завтра, в три часа, без единого листочка бумаги, без ручки или карандаша. Ведь недаром пророк наш великий сказал: «Девушку облучать можно только чтению». Специальный хадис^[2] этому посвящен.

Битых два часа втолковывал я ему, что нельзя научить чтению, не обучая одновременно письму, что подобного хадиса вообще не существует и что все эти ссылки на пророка — одно богохульство. Мои доводы могли убедить кого угодно, только не его. Он твердил свое:

— Я человек старых правил, чту дедовские обычаи…

Ах, чего не приходится терпеть ради куска хлеба…

Прихожу я на следующий день, как мы условились, ровно в три. Встречает меня дряхлая старушка. «Я — учитель», — говорю я ей. А она в ответ: «Мусорщики его уже забрали» — и бац! — захлопывает передо мною дверь. Позже я догадался, что она ничегошеньки не слышит.

Являюсь назавтра, стучу. Из-за двери мне говорят, что моя ученица на свадьбе у подруги.

На третий день выясняется, что хозяин в отлучке, а без него, как известно, вход в дом мне заказан.