Барабаны пустыни

А другой рассказывал ему, что охотился как-то за газелью с утра до полудня. При каждом выстреле она подпрыгивала в воздух, а потом возвращалась на землю и спокойно щипала траву, нимало не страшась его пуль. Только опустошив патронташ, понял он, что газелью этой владеет шайтан…

Оседлав Рыжего, туарег бросился по кровавым следам за раненой газелью. Пробродил до темноты и спать завалился без ужина — берег воду. Проснулся на заре — и снова в дорогу. В мехах осталось воды на полдня, но он все шел по следу до тех пор, пока не увидел газель, лежащую без движения у подножия горы. Она потеряла много крови, и стадо оставило ее. Он освежевал тушку, припас себе на ужин голову и внутренности.

В ту ночь у него кончилась вода.

Глоток крови

Ему и в голову не пришло сократить длинный путь, заставив Рыжего перейти на бег. Это значило загнать его до смерти.

Ночью он шел пешком, ведя за собой махрийца на поводу, чтобы верблюд набрал сил перед походом под палящим солнцем. На второй день он разорвал в клочья пустые мехи и высосал последние капли из их влажной кожи. На третий день он уже не мог держаться в седле. Собрав последние силы, он спешился и укрылся в тени, которую отбрасывало огромное тело Рыжего, — вокруг не было ничего, кроме песка и мелких камней. А когда-то здесь были горы и скалы. Долго глядел он на пустыню — голую, открытую взору, словно разжатая ладонь. Вдруг вдали замаячил, заплясал перед глазами мираж… Он вспомнил о море.

Полная тишина кругом, все во власти жестокого солнца. Даже мухи не вьются над безжизненным телом газели, привязанным к седлу. Губы пересохли, глотка одеревенела. Сердце маленьким комочком притаилось неизвестно где.

Мысль явилась мгновенно, из небытия, заставив его содрогнуться: «Рыжий!»

Осталось только одно: убить Рыжего и напиться его крови. Он заставил верблюда опуститься на колени, связал ему уздечкой передние ноги. Сделал он это с поразившей его самого решимостью. Безумное это чувство мгновенно подчиняет рассудок во имя желания выжить… желания выжить… Всего лишь один… один глоток крови… больше не нужно. Он потрепал махрийца по шее. Рыжий откинулся, потянулся губами к руке хозяина. Поцеловал ее, словно благословляя. Потом гордо вскинул голову, устремив взгляд к горизонту — туда, где плясал мираж, — и замер, покорный судьбе.

Не в силах вынести этой муки, старый кочевник рухнул на раскаленную землю.

Нож

Он попытался подняться и снова упал лицом вниз, в ноги Рыжему. Руки ушли в раскаленный песок — словно ужаленный тысячью жал, он выдернул их. Обвел глазами вокруг — ничего! Он больше не видел бескрайней пустыни, не видел миража. Что-то мелькало, кружилось перед глазами — серые, мутные пятна. Он вдруг вспомнил. Глоток крови! Она вольется в его вены, вернет ему жизнь… жизнь… жизнь… Цепляясь за Рыжего, туарег немного приподнялся, ухватился за шею верблюда. Обнял его. Рыжий мирно жевал свою жвачку и чмокал губами. Сейчас же! Нельзя больше ждать!

Шея верблюда была открыта и словно ждала, когда в нее вонзится нож.

Он сунул руку в мешок. Ножа не было. Он поискал в кармане, за поясом… Пропал… Потерял… Забыл… Где? О аллах! Он забыл нож там, где сдирал шкуру с газели.

Дорога домой

Вот он, мой грех, мое заблуждение! Можно было просто посмотреть на газель и вернуться. Можно было не стрелять. Или помолиться при этом, по крайней мере произнести имя аллаха! Да, но дети?.. Дома ждут и плачут голодные дети. Разве это мой грех? Разве грешен я в том, что создал аллах прекрасное существо в обличье газели и поселил в нем злых духов? Разве грешен я, человек, в том, что родился в безводной Сахаре и живу охотой? Я никогда не стрелял без нужды!..

Он протянул руки и развязал путы на коленях Рыжего. Не ты первый, кого иссушила пустыня, не ты последний!..

Он больше не боялся солнца. Не боялся жажды, пустыни — ничего не боялся. Последнее, что он увидел, была фигура Рыжего, гордо возвышавшаяся над пустыней. Сильные, стройные ноги верблюда, словно опоры шатра, стояли над головой старого туарега. Рыжий склонился над ним, облизал лоб, обнюхал лицо и одежду. Повернулся, всем телом прикрывая хозяина от лучей беспощадного солнца.

На губах туарега застыли крупицы песка, глаза остекленели. Все вокруг замерло, даже солнце.

«Папа приехал! папа приехал!»

Спустя два дня дети увидели на горизонте движущийся силуэт верблюда. Они бросили игры и с криком помчались навстречу ему, стараясь обогнать друг друга.

Они окружили кольцом величавого махрийца, который проделал такой нелегкий путь и, казалось, ничуть не устал. Он, наверное, ничего и не видел вокруг, кроме бескрайних песков пустыни.

Уздечка была на своем месте и освежеванная тушка газели привязана к седлу… Но само седло пустовало…

Перевод И. Ермакова.

Камиль Хасан аль-Макхур

Зеленый сундук

Пять лет назад, в первые дни праздника, Салем умер у меня на руках. Эти мучительные мгновения возвращаются теперь ко мне всякий раз, как я ощущаю в воздухе дыхание приближающегося праздника… Это произошло пять лет тому назад, когда Салем кормил всю нашу семью: меня, мать и моего младшего братишку. Само слово «праздник» с тех пор уже не смело сорваться с наших губ. Людские взоры то впивались в нас со всех сторон, то обращались к небесному своду, чтобы не упустить миг, когда молодой месяц возвестит о начале праздника. В эти тягостные минуты, пять лет назад, Салем лежал передо мной с незрячим взором, застывшей на полуоткрытых губах кровью и раздувшимся от воды животом.

Мне до сих пор трудно поверить в то, что Салем умер именно в этот день. Ведь он так любил этот праздник и надеялся еще не раз пережить эти чудесные, наполненные надеждой дни.

В ту ночь я не ложился спать и просидел в чайной у Османа, по соседству от нашего дома. Посетители играли в карты и были радостно возбуждены. Рядом с ними лежали разные мелкие подарки, заранее приобретенные к празднику… Накануне днем Осман, глядя на меня сквозь призму стаканчика с чаем, спросил:

— Махмуд, где же Салем?

— В море, — рассеянно ответил я ему, бросая карту на стол.

Мне кажется, я вновь слышу голос Османа, с ухмылкой провожающего глазами струйку пара:

— О всемогущий аллах! Он что, работает даже по праздникам?

Я снова почти физически ощущаю эти мгновения, словно кто-то ударяет меня ножом в спину… Сколько раз Салем, снисходительно поглядывая на меня и шутливо теребя меня за ухо, говорил:

— Ты уже совсем взрослый мужчина, Махмуд…

И мать тут же спешила мне на помощь, по-женски протяжно произнося:

— Ради аллаха, оставь его в покое…

Подходя к нашему дому в один из последних дней рамадана^[13], я неожиданно остро почувствовал, как много Салем значит для меня… Накануне праздника он купил мне новый костюм, младший брат получил множество игрушек, а матери Салем обещал устроить хаджж^[14].

Перекинув через плечо свою сумку и уже выходя из дома, Салем тогда с улыбкой шепнул мне:

— Будь осторожнее на улице. Уже поздно…

И сейчас сквозь сон я чувствую, как шипящая морская пена лижет его сильные руки, добывающие для нас кусок хлеба.