Барабашка - это я: Повести
Шрифт:
— Что сладится?! — с ужасом переспросила я. — Ведь он же ударил ее!
— Ну и подумаешь, делов-то! — усмехнулся Васька. — Лишь бы не бросил. А то будет еще один вот такой… — Он кивнул в сторону Жеки.
— При чем тут Жека? — не поняла я.
— А притом! — обозлился Васька. — Чего, ты думаешь, промеж них было?! Книжки, что ли, вместе читали?! Так вот! И чего он так?.. Может, Жар-Птица Жеку кормит, считай, будущие грехи замаливает!
— Васька! — крикнула я и почувствовала, что сейчас заплачу.
Васька, наверное, тоже это почувствовал.
— Да ладно тебе, — поморщился он. — Не бери в
— Вась, — сказал молчавший до сих пор Жека. — А когда ты мне рогатку сделаешь? Обещал ведь…
— Сделаю, сделаю, — подтвердил Васька.
— А зачем тебе рогатка, Жека? — спросила я.
Отвратительная гримаса перекосила и без того некрасивое Жекино лицо.
— А вот вставлю туда камень и как запульну этому… прямо в глаз! Ба-амс!.. И еще училке школьной! Тоже в глаз! Ба-амс!
— Жека!.. — с упреком воскликнула я. — В людей нельзя стрелять! Никогда!
— Ха! Нельзя! — усмехнулся Жека. — В некоторых еще как можно!
— А учительница-то тут при чем?
— Да она изводила его, — хмуро объяснил Васька. — Он же, вишь какой, туповатый. Не понимал там чего-то… Вот она и изгалялась над ним… В угол ставила, по пальцам линейкой била…
— Так это ж… Жаловаться нужно было на такую… такую фашистку!
— Ха! Жаловаться! — Васька грустно и снисходительно поглядел на меня. — Кому? На что? Это если тебя кто стукнет, так твои мать с бабкой всех на ноги подымут. А за него кто вступится — подумай сама!
Я подумала и опустила голову.
Как-то незаметно пришла весна. На газонах среди прошлогодней травы появились новые зеленые стрелки, а на Жекином «огороде» из земли вылезло два каких-то бледно-желтых ростка. Жека утверждал, что это непременно картошка, и, если бы я его не останавливала, поливал бы их целый день кряду.
Как-то за ужином мама объявила, что на первую смену я поеду в лагерь, а потом она возьмет отпуск и мы вместе с ней поедем на Черное море. Я подумала о том, что Жека с Васькой никогда не видели моря, а потом спросила, можно ли мне не ездить в лагерь, а побыть в городе. Мама дернула шеей и сказала:
— Ни в коем случае!
Я сообщила Ваське, что, сразу как кончатся занятия в школе, меня отправят в лагерь. Он кивнул и равнодушно сказал:
— Значит, поедешь.
А я подумала, что ему это совершенно все равно, и мне стало обидно, потому что сама я очень привыкла к Жеке и Ваське и все время думала о них.
— Васька, — спросила я, — а тебе совсем наплевать, есть я или нет, да?
— Дура ты! — сказал Васька с такой злостью, что я даже опешила.
— А хочешь, я никуда не поеду? — спросила я. — Или поеду понарошку, а потом сбегу из этого лагеря и здесь буду жить, с вами. Хочешь?
— А жрать чего? — ехидно поинтересовался Васька.
— На вокзале да не прокормиться… — солидно, подражая Ваське, сказала я и засмеялась.
— Слушай, Ольга, сколько тебе лет? — вдруг спросил Васька.
— Тринадцать, а что? — удивилась я. Никогда раньше Васька не задавал мне таких вопросов. Мне вообще казалось, что его совершенно не интересует, как я живу и что делаю в то время, когда меня нет с ними.
— Ты совсем дура, да? — спокойно, даже задумчиво
спросил Васька и отвернулся от ветра, чтобы прикурить.— Да нет, вроде не совсем, — сказала я, честно подумав над этим вопросом.
— Так ты чего, не понимаешь, что ли, что про тебя подумают, если узнают, что ты здесь, с нами… жить тем более… что за тобой потянется…
— А мне наплевать, — сказала я, догадавшись наконец, что имеет в виду Васька.
— А родителям твоим?
— Не, родичам не наплевать! — усмехнулась я. — Помнишь, у меня фингал был?
— Ну? — нахмурился Васька.
— Так это родичи с помощью бабушкиной знакомой врачихи пытались проверить, что я тогда тут ночью делала. Вправду компрессы меняла или чего еще… — Рассказывая, я хотела развеселить Ваську и даже приготовилась смеяться вместе с ним, но в ту же секунду увидела, что ошиблась в своих ожиданиях. Васька посерел, потом на сером фоне выступили красные пятна, он закашлялся и, прижимая руки к груди, выкашливал отдельные, не связанные между собой слова: — Ты… Тебя!.. Из-за нас! Сволочи! Убью!
— Да ты чего, Васька?! — испугалась я. — Успокойся. Это ж когда было! И не убили же меня. А фингал — подумаешь, ерунда какая!
— Я думал, тебе из родителей кто двинул, — откашлявшись, сказал Васька, — потому и не спрашивал… А есть такие вещи, которые хуже смерти…
— Ну есть… наверное, — неуверенно согласилась я, подумав про себя, что это все-таки не тот случай. Но возражать Ваське не решилась, уж очень странное у него было лицо. И еще: почему-то мне было приятно. Почему так? Что может быть приятного в Васькиных истериках? Я долго думала, но так ничего и не решила.
Жека держал меня за руку, но я чувствовала, что мысли его витают где-то далеко-далеко. Васька посвистывал сквозь передние зубы. Какая-то пичуга откликнулась со старой яблони. Мы шли смотреть первые цветы мать-и-мачехи.
— Подумаешь, невидаль! — проворчал Васька, однако пошел вслед за нами. Вся «полоса» уже покрылась зеленой паутиной. Зимой самый главный цвет в «полосе» — цвет ржавого железа, сейчас он уже отступал, и иногда мне казалось, что даже просмоленные шпалы и сами ржавые рельсы готовы дать ростки.
— Слышь, — окликнул меня Васька, — ты когда уезжаешь?
— Дней через десять.
— Значит, в то воскресенье рисоваться пойдем, — утвердил он.
— Как рисоваться? — не поняла я.
— Ну, к художникам ентим. Помнишь?
Я кивнула. Васька отвел глаза и добавил:
— Я, енто, скамейки красил. За теток. Пятьдесят рублей заработал.
— Ну и что? — все еще не понимала я.
— А то! — разозлился Васька. — Портрет твой будет из этого полтинника! Поняла?!
— Поняла. — Я почувствовала, что краснею.
Вдруг Васька схватил меня за руку и больно сжал ее.
— Сворачивай, сворачивай! — косясь на Жеку, зашипел он.
— Что? Почему? — громко спросила я, останавливаясь.
Васька заскрипел зубами, Жека тоже остановился, вертел головой, а я опять ничего не понимала. И вдруг почувствовала, что Жекина ладошка в моей руке мгновенно стала мокрой. Я посмотрела на Жеку. Застывшим взглядом он смотрел куда-то в сторону. Там, на боку, раскинув все четыре лапы, лежал мертвый Тарас. Вывороченный из пасти красный язык был испачкан землей. Земля кругом разрыта.