Бархатные коготки

– Я сказала им тоже самое: что ничего не видела и ничего не слышала.

Нора Вейт захихикала.

– Это версия, от которой матушка не отступится, – заметила она.

– Нора! – обрезала ее мать.

Мейсон не спускал глаз с обеих женщин. Его лицо оставалось совершенно спокойным, только глаза были твердыми и настороженными.

– Вы знаете, миссис Вейт, я адвокат. Если вы можете что-то сказать, то сейчас самое время для этого, лучше не придумаешь.

– М-мм, – ответила бесцветно миссис Вейт.

– Что это значит?

– Я согласна с тем, что лучше не придумаешь.

Минуту царила тишина.

– И что? – спросил Мейсон.

– Мне нечего сказать, – закончила она, по-прежнему глядя в стол.

В эту минуту вода в кофеварке стала булькать. Мейсон убавил пламя.

– Я достану чашки и блюдца, – сказала девушка, срываясь с места.

– Сиди, Нора, – скомандовала ей мать. – Я сама этим займусь. – Она отодвинула стул, подошла к буфету, достала несколько чашек и блюдечек. – Сойдут им и эти.

– Но, матушка, – возразила Нора, – это чашки для шофера и прислуги.

– Ведь это же полицейские. Какая разница?

– Большая разница.

– Это мое дело. Ты знаешь, что сказал хозяин, если бы был жив? Не дал бы им вообще ничего.

– Но, он умер, – ответила Нора. – Теперь здесь будет хозяйничать миссис Белтер.

Миссис Вейт повернулась и посмотрела на дочь своими глубоко посаженными, матовыми глазами.

– Я в этом не уверена, – заявила экономка.

Мейсон налил кофе в чашки, после чего снова слил его в кофеварку. Когда он повторил эту операцию во второй раз, кофе был черным и дымящимся.

– Не могу ли я попросить какой-нибудь поднос? Я возьму кофе для сержанта Хоффмана и Карла Гриффина, а вы можете подать наверх.

Миссис Вейт без слова подала ему поднос. Мейсон налил три чашки, взял поднос и, через столовую, вернулся в салон.

Сержант Хоффман стоял широко расставив ноги и наклонив вперед голову. Карл Гриффин сидел обмякший на стуле, с помятым лицом и налитыми кровью глазами. Когда Мейсон вошел с кофе, сержант говорил:

– Вы со всем не так отзывались о ней, когда приехали.

– Я был тогда пьяным, – ответил Гриффин.

Хоффман бросил на него испепеляющий взгляд:

– Люди часто говорят в пьяном виде правду и уходят от искреннего ответа, когда трезвы.

Гриффин поднял брови, выражая вежливое удивление.

– Правда? – переспросил он. – Я никогда не замечал за собой ничего подобного.

В этот момент сержант Хоффман услышал за спиной шаги Мейсона. Он повернулся и широкой улыбкой встретил дымящийся кофе.

– Вы просто молодец, мистер Мейсон. Вы подоспели очень во-время. Выпейте кофе, мистер Гриффин, вы сразу же почувствуете себя лучше.

Гриффин кивнул головой.

– Очень аппетитно пахнет, но я и так чувствую себя нормально.

Мейсон подал ему чашку.

– Вы ничего не знаете о существовании завещания? – неожиданно спросил Хоффман.

– Я предпочел бы не говорить об этом, господин сержант, если вы ничего не имеете против.

Хоффман взял у Мейсона чашку.

– Так уж странно получается, – заявил полицейский Гриффину, – что я почему-то имею кое-что против вашего желания. Прошу ответить на вопрос.

– Да, завещание существует, – неохотно признался Гриффин.

– А где оно?

– Этого я не знаю.

– Тогда, откуда вы знаете о его существовании?

– Дядя сам мне его показывал.

– И что в нем сказано? Все наследует жена?

Гриффин покачал головой:

– Из того, что мне известно, она ничего не наследует, кроме суммы в пять тысяч долларов.

Сержант высоко поднял брови и присвистнул.

– Это совершенно меняет суть дела.

– Какую суть дела? – спросил Гриффин.

– Ну, все предпосылки следствия, – объяснил Хоффман. – Ее существование зависело от того, останется ли мистер Белтер в живых. С момента его смерти она практически оказывается на мостовой.

– Насколько мне известно, они жили друг с другом не самым лучшим образом, – поспешил объяснить Гриффин.

– Это еще ни о чем не свидетельствует, – ответил Хоффман задумчиво. – В таких случаях мы стараемся прежде всего установить мотив.

Мейсон широко улыбнулся Хоффману.

– Неужели вы серьезно могли предполагать, что миссис Белтер убила своего мужа? – спросил он таким тоном, как будто сама мысль об этом была смешной.

– Я провожу предварительное следствие, мистер Мейсон. Я пытаюсь установить, кто мог убить. Мы всегда перво-наперво ищем мотив. Вначале необходимо установить, кто получает выгоду от убийства, а уж затем…

– В таком случае, – вмешался Гриффин трезвым голосом, – подозрение должно пасть на меня.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Хоффман.

– Согласно завещанию, – медленно сказал Гриффин, – я наследую все. Я не делаю из этого особого секрета. Дядя Джордж симпатизировал мне больше кого-либо другого. Это значит, что он симпатизировал мне настолько, насколько позволял ему характер. Потому что я сомневаюсь, чтобы он вообще был способен на настоящую любовь и симпатию к кому бы то ни было.

– А какие чувства питали к нему вы? – спросил Хоффман.

– Я очень уважал его ум, – ответил Гриффин, старательно подбирая слова. – Я ценил некоторые черты его характера. Он жил совершенно одиноко, потому что у него было обостренное чувство на всякого рода ложь и лицемерие.

– Почему это должно было осуждать его на жизнь одиночестве? – спросил Хоффман.

Гриффин сделал чуть заметное движение плечами.

– Если бы у вас был ум, как у моего дяди, – сказал молодой человек, – то вам не нужно было бы спрашивать. У Джорджа Белтера был мощный интеллект. Он мог каждого увидеть насквозь, заметить любую фальшь. Он принадлежал к людям, которые никогда ни с кем не дружат. Он был настолько самостоятельным, что ему не требовалось искать опоры в ком-либо, поэтому ему не нужны были друзья. Его единственной страстью была борьба. Он сражался с целым миром, сражался со всеми и с каждым.