Барон и рыбы
Шрифт:
— Что это?
— Это не зрелище для девушек, дорогая, — поспешно произнес барон фон Тульпенберг, вставая между ней и тазом.
— Это барон: превратившийся в рыбу, голый и мертвый, — спокойно объяснила г-жа Сампротти.
— Не угодно ли тоже преобразиться? — ядовито осведомился Симон у троих ученых. — Вы могли бы превратиться в философский камень!
— Я уже думал об этом, — с сомнением отвечал Гиацинт ле Корфек.
— Должны быть и другие пути, — возразил Томас О'Найн. — В нашем случае об уменьшении и речи быть не может.
Вопреки глубочайшему горю перед лицом смерти вскоре все-таки задумываешься,
Именно Саломе Сампротти пришла гениальная мысль о консервной банке.
— Он заслужил, чтобы мы завершили превращение, столь безжалостно прерванное смертью, во всяком случае, отнеслись к нему с уважением, — сказала она. — Он заслуживает золотой банки с драгоценными каменьями и жемчугами и эмалевым гербом на крышке, где будет покоиться в полном одиночестве.
Симон недоверчиво поглядел на нее, ему показалось, что г-жа Сампротти позволяет себе чересчур много. Но она была совершенно серьезна, и никто не рассмеялся и не возмутился. Да и в самом деле: как еще прикажете поступить с мертвой рыбой? О достойных похоронах по христианскому обряду и речи быть не могло, ведь вне всякого сомнения ни один священник не согласился бы отпевать сардину. Точно так же нельзя было выбросить его на помойку, отдать кошке — кошек в замке вообще не было — или скормить курам.
Поэтому Симон добавил:
— Расколотый герб. Он — последний в роде.
— И на банке — какое-нибудь подходящее к случаю изречение, — добавил Гиацинт ле Корфек.
— Aurum et oleum non perditi, [29] — предложил барон фон Тульпенберг.
— Банку мы за свой счет закажем у лучшего ювелира в Ургеле, — пообещал Томас О'Найн.
— А до тех пор? — спросила Теано.
— Мы поступим с ним, как с настоящей сардиной.
29
Золото и масло нетленны (лат.).
— В моем тазу ему ни в коем случае не место!
— Дун достанет его и переложит в банку, пока мы не узнаем, как поступают с сардинами. Наверное, прежде чем класть в масло, его следует засолить.
После кончины барона образовалась пустота, и нужно было перераспределить роли. Пустота страшит не природу, но людей, в первую очередь — женщин. Пока мужчины были еще погружены в почтительное оцепенение перед величием смерти, бразды правления взяла в свои руки г-жа Сампротти, а Теано припудрила свой покрасневший от горя нос, ибо перспективы стали ей теперь абсолютно ясны. С артистической отрешенностью, охватывающей обычно женщин перед зеркалом, Теано подвела свои густые брови, накрасила ресницы и решила, что для объяснения с Симоном выглядит достаточно инфернально.
Он был в саду, верхом на той самой пушке, от которой они каких-то
двенадцать часов назад отправились на головокружительную прогулку. Он курил трубку; эта картина мирной печали, возможно, заставила бы особу, менее решительно настроенную, усомниться в справедливости своих притязаний. Но Теано уже приготовилась выплеснуть ребенка вместе с водой, того ребенка, которого у нее никогда не будет. Ей непременно нужно было сменить приуготованное ей на этом свете место на место в аду — в жизни и в постели дьявола, сидящего на этом вот смертоубийственном орудии, ковыряя веточкой в трубке и пуская голубые клубы изо рта и из носу. Она предусмотрительно расстегнула еще одну пуговицу на блузке и окликнула:— Привет, Симон! — подойдя достаточно близко.
— Привет, — ответил тот, не оборачиваясь.
— Что ты теперь будешь делать, Симон? — спросила она, легонько касаясь его плеча.
— Не знаю, — отвечал он хмуро. — Может, поеду домой к родителям. Может, стану причетником у священника в обервельцской церкви.
— Ха-ха, — иронически рассмеялась она, по праву сочтя такую перспективу абсурдной.
— Нет. Может, стану помощником нотариуса. Что-то же надо делать. Я и представить себе не мог, что барона когда-нибудь не станет. Сначала Пепи, теперь барон, только я и остался. — Он внезапно обернулся и посмотрел на нее. — Правда, странно?
— Симон, ты меня любишь?
Он удивился:
— По-моему, сейчас не самое подходящее время раздумывать об этом. Почему ты спросила?
— Я тебе нравлюсь?
— Да, конечно. Но не объяснишь ли…
— Ты же дьявол, и я хочу быть твоей женой.
— Дьявол? Господи помилуй!
— Бессмертный и вездесущий.
— Я?
— Или ты забыл, что было ночью? Ты женишься на мне?
— Я… — Симон провел рукой по глазам. — Я не прочь. Правда, твоя тетя утверждает, что ты меня не любишь, ну да ты должна лучше знать.
— Тогда мы будем всегда вместе летать. Везде!
— Да, ты права: летать я тоже умею, — произнес он нерешительно.
— Г-н доктор! Г-н доктор Айбель! — раздался в саду голос Гиацинта ле Корфека. Он и оба его друга решили, что нельзя терять даром времени, пока этот необычный гость еще в Монройе.
Симон спрыгнул с пушки.
— Меня зовут, — зачем-то пояснил он.
— Ты правда женишься на мне?
— Да. И пошли — может, опять что-нибудь стряслось с бароном. В таком дурацком замке все может быть!
Троица хозяев ждала у ворот в обществе Саломе Сампротти. Они чрезвычайно почтительно его приветствовали, и Теано, успевшая подхватить его под руку, засияла. Она чувствовала себя невестой. А в такой ситуации любая девушка с восторгом греется в лучах славы избранника. Для Теано, однажды чуть не ставшей наездницей, пришла великая минута: знаменитая Саломе Сампротти кланяется, а она, племянница, над которой все время смеялись, стоит с высоко поднятой головой рядом с объектом таких реверенций, его избранница, его будущая жена.
— Речь идет о вашей левитации, — смущенно начал Томас О'Найн. — Г-жа Сампротти взяла на себя смелость рассказать нам об этом. А из ее письма, в котором она заказывала для вас амулет, мы поняли, что вы столкнулись с определенными трудностями. Г-жа Сампротти доверила нам, что этой ночью вы прошли Великое Посвящение. Нашему слуге вы явились во всем величии… — Он замолчал нервно теребя кончик пояса.
— Нам бы хотелось знать, как все это происходит, — пришла ему на помощь г-жа Сампротти.