Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом
Шрифт:
… Говорят, что барону в ночь перед расстрелом удалось бежать из тюрьмы при помощи преданных ему лиц, а вместо барона чекисты расстреляли очередного смертника, каковых у них всегда в запасе было довольно… Говорят, что после побега барон сильно опростился, одевался под простого мужика и примкнул к тайной дружине «Сынов России». Пока барон выжидает — он хочет вновь поднять белое знамя лишь тогда, как только для этого наступит подходящий момент: народ успокоится, разочаруется в большевизме и поймет, что тот выпущен «в мир» тайными врагами России, работавшими под эгидой масонства, ибо масоны боялись России как оплота православия и монархизма, как символа единения и силы.
… Говорят, что барон был спасен от расстрела красным командармом Василием Блюхером. Мучаясь от нехватки профессиональных военных, Блюхер предложил Унгерну роль «военспеца», а потом помог бежать через Китай в Бразилию. Там европеец, похожий на барона Унгерна, заслужил своим отчаянным бесстрашием прозвище Tiger man. По поводу последней легенды справедливо заметила Инесса Ломакина,
Что мы сами можем вынести из строчек протоколов допросов барона, записанных полуграмотными советскими писарями? Из них мы можем сделать один весьма важный вывод, характеризующий Р. Ф. Унгерна прежде всего нравственно: барон ни о чем не просил красных и никого не предал. Унгерн спокойно говорит о своих монархических взглядах, о своих политических убеждениях, нисколько не раскаивается в них. Он говорит: «… из монархистов только я один на целом свете». Он не желает подстраиваться под допрашивающих, не льстит им. На вопрос: «Каково ваше впечатление от нашей пехоты и конницы?» — весьма язвительно отвечает: «Даже обидно видеть, до чего русские дошли: мелкие, маленькие ростом». На конкретные вопросы, касающиеся боевого состояния белых частей, их взаимодействия, характеристики и местонахождения отдельных, известных Унгерну лиц, отвечает уклончиво и, по сути дела, не говорит ничего.
«Вы получали пополнение из Маньчжурии?» — «Нет, вы ошибаетесь, ни одного патрона не получал». — «Где сейчас Мациевский?» — «Не знаю». — «Где находится профессор Оссендовский?» — «Он был очень короткое время». — «Когда вы вели бой на Калганском фронте, вы часть своих сил оставили там?» — «… Теперь не знаю. С мая месяца потерял с ними всякую связь». — «Как вы думаете, что с этой группой?» — «Никакого представления не имею». — «Имеете ли вы связь о своими старыми соратниками в Забайкалье? Вы посылки к ним отправляли. И посылка 10–12 человек в Селенгинский район… Было это с разведывательной или политической целью?..» — «Нет, никого не посылал». — «Вы подчинили себе Кайгородова, Казанцева; Бакича — не удалось… На что теперь они могут рассчитывать?» — «Судьба играет роль. Приказ остается бумагой». И такие многозначительные ответы «ни о чем» даются Унгерном практически на любой конкретный вопрос: «Численность своей дивизии определить точно не может, штаба у него не было, всю работу управления исполнял сам и знал войска только по числу сотен». «Действовал вполне самостоятельно и связи в полном смысле слова ни с Семеновым, ни с японцами не имел». «Управлял своими войсками единолично и непосредственно путем отдачи приказаний лично или через ординарцев». «Точную численность при выходе с Совтерритории не знает, также не имел штаба и учета не вел». «… Подчиненных ему начальников не знает, лишь Бакича. Оставшиеся в Монголии отряды… возможно, разбегутся». «В Гусиноозерском дацане было зарыто несколько винтовок, число не помнит. Винтовки были лишние, и этим цели никакой не преследовал».
«Рассуждая о чем угодно, — пишет А. С. Кручинин, — Унгерн незаметно для своих собеседников, которые так, кажется, об этом и не догадываются, отводит любые вопросы, связанные с состоянием дивизии, бывшим и нынешним, и реальными планами координации действий от Кобдо до Владивостока».
Примечателен и еще один факт: и во время следствия, и во время судебного процесса всю ответственность за карательную политику, проводимую против красных и их пособников, Унгерн единолично берет на себя, не списывая ничего на своих подчиненных. «Я приказал расстрелять бывшего начальника Монгольской экспедиции Гея — он был аферист, я расстрелял Казагранди — он был вор, и многих им подобных…» — «Кто отдал приказ расстрелять служащих Центросоюза?» — «Я». — «Почему?» — «Они служили советской власти». Лишь на совершенно провокационный вопрос: «Вам известно было, что трупы людей перемалывались в колесах, бросались в колодцы и вообще чинились всякие зверства?» — барон отвечает: «Это неправда». Однако правда советское правосудие нисколько не интересует. Все давно уже решено. Об этом, не стесняясь, говорит в своей речи обвинитель Ем. Ярославский: «Трудно сомневаться в том, каков будет приговор революционного трибунала… Приговор, который сегодня будет вынесен, должен прозвучать как смертный приговор над всеми дворянами, которые пытаются поднять свою руку против власти рабочих и крестьян… Дворянство… является в настоящее время совершенной ненормальностью… это отживший класс… это больной нарыв на теле народа, который должен быть срезан».
Вопрос о судьбе Унгерна решало большевицкое Политбюро (ПБ) и лично Председатель Совета народных комиссаров В. И. Ленин. Он передает по телефону для членов ЦБ: «Советую обратить на это дело побольше внимания, добиться проверки солидности обвинения, если доказанность полнейшая, в чем, по-видимому, нельзя сомневаться, то устроить публичный суд, провести его с максимальной скоростью и расстрелять». Пометка рукою Троцкого: «Бесспорно. Троцкий». Пометка технического секретаря ПБ: Сталин не возражает, Каменев, Зиновьев согласны… Политбюро постановило: решение высшей партийной инстанции практически дословно совпадает с ленинской телефонограммой.
Историк Е. А. Белов так прокомментировал вмешательство
Ленина в определение судьбы барона Унгерна: «17 января В ЦИК и Совет народных комиссаров приняли постановление об отмене смертной казни в отношении врагов советской власти. Видимо, Ленин не хотел, чтобы «публичный суд» воспользовался этим постановлением и оставил Унгерна в живых». Отметим только, что никакие «постановления ВЦИК и СНК об отмене смертной казни» не помешали большевикам в декабре — январе 1920/21 годов хладнокровно вырезать в Крыму несколько десятков тысяч белых офицеров, сложивших оружие и принявших решение отказаться от борьбы с советской властью. И все-таки в данном случае Ильич решил подстраховаться.Заседание революционного трибунала по делу Р. Ф. Унгерн-Штернберга открылось в 12 часов дня 15 сентября 1921 года в помещении новониколаевского театра «Сосновка». Коллегию трибунала возглавлял председатель Сибирского отдела Верховного трибунала при ВЦИК Опарин. В состав коллегии вошли командир красных сибирских партизан А. Д. Кравченко, а также Габишев, Гуляев, Кудрявцев. О представителе обвинения большевике Губельмане, спрятавшемся за псевдоним Емельян Ярославский, мы уже писали. Чтобы придать «революционному правосудию» видимость законности, Унгерну был назначен защитник — бывший присяжный поверенный Боголюбов. Процесс над Унгерном объявили открытым, и его довольно подробно (разумеется, в рамках советской цензуры) освещала местная газета «Советская Сибирь».
С целью усиления «солидности обвинения» принялись фабриковать документы, подтасовывать факты, пока еще большевики не до конца набили себе руку в таком ответственном деле — настоящее мастерство придет позднее! — вытянули «дело Мясоедова» (акцентировать на нем внимание «революционное правосудие» не решилось — поднимать вопрос о «немецких шпионах» в то время было небезопасно, далеко не все еще успели забыть, что именно с помощью немцев большевики объявились в России и пришли к власти), придумывали «перемалывание трупов в мельничных жерновах» (хорошо хоть не переработку трупов на мыло!), «связь с японскими империалистами».
Коммунистическая власть разыгрывала патриотическую карту уже в самом начале Гражданской войны. Марксистский лозунг «У пролетариев нет отечества» был заменен на «Социалистическое Отечество в опасности!» Белых клеймили как наемников иностранного капитала, воюющих против русских рабочих и крестьян. Особенно много псевдорусской патриотической демагогии было использовано в войне с «белополяками» в 1920 году. На эту удочку попались и многие царские офицеры, начиная с известного генерала Брусилова, который и сам составлял подобные же призывы к русским офицерам в пользу большевиков, патриотические по форме и провокационные по сути. Обращение к идее русского патриотизма оказалось выигрышным и привлекло к красным немало обманутых людей. Патриотическая «великорусская» демагогия была использована и обвинителем Унгерна — Ем. Ярославским. Впоследствии зарекомендовавший себя одним из самых активных погромщиков христианства, врагом православной церкви, «воинствующий безбожник» Ярославский в своей обвинительной речи лицемерно обличал предков Унгерна — рыцарей-крестоносцев — за разграбление православных святынь Византии. Ярославский поносит прибалтийских баронов с «патриотических» великорусских позиций: «Прибалтийские бароны, которые в буквальном смысле, как паразиты, насели на тело России и в течение нескольких веков эту Россию сосали». В своей речи он изображает барона Унгерна морально разложившимся типом, который «постоянно пьет», «роняет честь офицерского мундира», который «привык бить людей по лицу, потому что он — барон Унгерн, и это положение позволяло бить ему по лицу подчиненных, тех самых крестьян, которые не имеют права принимать участия в государственных делах…» Рисуя мрачный и страшный образ барона, обвинитель врал по мелочам — рукоприкладство Унгерн применял исключительно по отношению к офицерам, которые, с его точки зрения, не исполняли должным образом свой воинский долг. «Тех самых крестьян», казаков, простых солдат, о которых на словах так пекся Ярославский, Унгерн никогда не бил и другим офицерам бить не позволял. Нет смысла перечислять все страшные обвинения в адрес Унгерна, которыми изукрасил свою речь Ярославский. Они благополучно перекочевали из 1920-х годов в современную историческую и художественную литературу, посвященную Унгерну, на страницы газет, журналов, на многие интернетовские сайты.
В своей речи Ярославский определил Унгерна как «религиозного человека», причем религиозного «не только формально, а на самом деле…» Это было, пожалуй, едва ли не единственным справедливым утверждением, прозвучавшим в речи обвинителя. Речь защитника Боголюбова фактически ничего не решала — она представляла лишь необходимую в данном случае формальность. В концовке своего выступления защитник солидаризировался с обвинителем: «Каков же должен быть ваш приговор? Конечно, здесь не может быть вопроса:… обвинительная речь прямо и твердо указала, какой должен быть приговор» (Хорош «защитник»! — А. Ж.). Боголюбов просит о смягчении участи Унгерна на том основании, что «для такого человека, как Унгерн, расстрел, мгновенная смерть, является самым легким концом его страданий… В этом отношении барон Унгерн примет с радостью это милосердие… Было бы правильнее не лишить жизни барона Унгерна, а заставить его в изолированном каземате вспоминать об ужасах, которые он творил». Закончил свое выступление «защитник» Боголюбов словами: «… простору выбора революционного трибунала я предоставляю подсудимого».