Баронесса. В поисках Ники, мятежницы из рода Ротшильдов
Шрифт:
Но слава не принесла ни больших аудиторий, ни больших денег. И в лучшие свои дни Монку не удавалось собирать полные клубы и получать серьезные гонорары. В 1963 году его заработки достигли пика. Доходы от концертов брутто равнялись 53 832, отчисления от записей – 22 850. После вычета гонораров другим музыкантам и расходов на поездки и отдых окончательная сумма составила всего 33 055 долларов. Бывали особо удачные концерты, например когда большой оркестр Монка выступал вместе с Хэлом Овертоном в филармоническом зале Центра Линкольна, разошлось 1500 билетов, – но что это по сравнению с четырьмя тысячами вопящих фанатов, которые встречали битлов в аэропорту? К тому же у воспитанника Монка Майлза Дэвиса
Сильный эмоциональный отклик вызвало появление Монка на обложке журнала Time. Он оказался четвертым джазменом и одним из очень немногих чернокожих, удостоенных такой чести. Журнал поместил также большую статью о Монке, с фотографиями. Один раздел статьи был посвящен отношениям музыканта с Никой: автор именовал ее «другом, талисманом и поборницей» Монка. Автор этой публикации утверждает, что Монк не замечает других женщин, кроме Нелли, а Ника для него «словно вторая мать. Она возит его, предоставляет помещение для работы и репетиций, а в 1957 году сумела вернуть ему лицензию». На фотографии – Ника, глядящая на Монка с обожанием.
Корреспондент Time Барри Фаррел несколько месяцев ходил за Монком по пятам, но хотя пианист не отказывался от общения с ним и у них состоялось «тридцать бесед», в тексте Фаррел приводит лишь несколько малоинтересных цитат. На вопрос, что он почувствовал при виде бурлящей энтузиазмом толпы, собравшейся на его концерт в Германии, Монк буркнул: «Наши коты явились». Фаррел спрашивал, много ли у Монка друзей в мире джаза, и Монк ответил: «Я многим музыкантам был другом, а вот мне они, видать, друзьями не были». Порой цитата сводится к одному слову: «крепко» или «ол-райт».
Общее впечатление от статьи – Монк почти никогда не бывал трезв, всегда под кайфом. «Каждый день, – писал Фаррел, – очередное фармацевтическое приключение: алкоголь, декседрин, снотворное, все, что под руку попадется, в самых поразительных комбинациях вводится в его организм». Иногда, по словам Фаррела, Монк казался счастливейшим человеком, в другие минуты – «безумцем. У него бывают периоды полной отрешенности, когда он глух и нем. Он сутками не спит, безутешно бродит по дому, теребит друзей и играет на пианино так, словно джаз – отнимающее все силы проклятие».
Фотографию для обложки делал Борис Шаляпин. «Строгий такой старичина, – вспоминала Ника. – Телониус каждый день являлся к нему, садился на стул и тут же засыпал». Ника признавалась, что такое поведение ее «доводило». Однажды она так обозлилась, что схватила своего приятеля за плечо и хорошенько встряхнула. Монк приоткрыл глаза, и в этот момент Шаляпин успел щелкнуть «Поляроидом».
Монку столько доставалось от журналистов и критиков, что к прессе у него сложилось неоднозначное отношение. Говоря словами Ники, «он не хотел в это лезть, но его удавалось уговорить». Когда же его удавалось уговорить, общался Монк преимущественно афоризмами. Как-то раз он заявил критику: ему, мол, плевать, почему народ собирается на концерт, главное, чтоб людей приходило побольше.
– Как-то это холодно и деловито для гения? – усомнился интервьюер.
– Не будешь деловитым – денег не заработаешь, – отрезал Монк.
На вопрос Франсис Постиф, не из семьи ли идет его любовь к музыке, Монк ответил:
– Конечно, из семьи: моя семья – весь мир, а мир музыкален, что, нет?
Лионард Физерс попросил Монка дать отзыв о пластинке Арта Пеппера.
– Ее спросите, – ткнул Монк пальцем в Нелли.
– Меня интересует ваше мнение, – возразил Физерс.
– Мое мнение вы уже слышали.
В последнем интервью, которое взяла у него Перл Гонзалес в Мехико в 1971 году, прозвучал вопрос, в чем
главная цель жизни.– В смерти, – ответил Монк.
– Но между жизнью и смертью много других дел, – заметила Перл и попросила Монка ответить подробнее.
– Я ответил на ваш вопрос.
На том интервью и закончилось.
Подрастая, дети Ники все больше времени проводили с матерью. Она радовалась, видя, как они хорошо разбираются в музыке, которую она любила, говорила, что «все они нутром чуют джаз, их учить не приходится». В особенности близкой подругой Нике стала ее старшая дочь Джанка. «Однажды мы ездили с музыкантами в Исландию, и там проводили конкурс – ставили пластинки, нужно было опознать тех, кто играет. Мы с Джанкой выиграли, а там были сотни, – с гордостью рассказывала Ника. – Джанка знала всех членов любой группы».
Джанка с шестнадцати лет жила с матерью, ее друзьями стали джазмены, и, как и мать, она порой попадала из-за них в беду. В 1956 году Джанка ехала в машине с Артом Блэйки, Хорейсом Сильвером и парнем из подпевки Ахмедом. Возвращались в Нью-Йорк из Филадельфии после концерта. «Мы сели в машину, Арт был за рулем», – писал в автобиографии Сильвер.
«Мы еще не выехали из Филадельфии, как нас остановил коп на мотоцикле. Мы не гнали, не нарушили никаких правил. Коп увидел троих негров с белой женщиной, этого ему было достаточно. Если бы Арт вел себя спокойно, может, нас и отпустили бы. Но Арт был под кайфом, он стал возмущаться, развоевался. Коп велел Арту ехать следом за ним к участку. В бардачке у нас нашли заряженную пушку, коробку с патронами и пачку бензедрина. У Арта не было разрешения на оружие. Бензендрин принадлежал Джанке, дочери баронессы. А у Ахмеда на руках были следы инъекций».
Все четвертых арестовали и рассадили по камерам. Арт позвонил Нике, и та отыскала адвоката, попросила его вытащить ребят, но «как только адвокат увидел, что мы трое – черные, он не захотел связываться. Джанку вытащил, а нас оставил в тюрьме». В конце концов освободили всех. «Видимо, судье заплатили», – подытоживает Хорейс Сильвер. Под обобщенным «заплатили» скрывается, я подозреваю, Ника. Эпизод в Уилмингтоне научил ее по возможности избегать официального разбирательства в суде.
Для джазмена успех оборачивается почти невыносимым графиком турне. Порой оркестру приходилось за сутки проезжать тысячу двести километров, чтобы сэкономить на ночевке в гостинице. В городах, особенно на Юге, трудно было найти место, где согласились бы обслужить чернокожих. Квинси Джоунс поведал мне об одном эпизоде в Техасе: «Мы закончили примерно в полпервого дня и ехали до шести утра, пока нашли где поесть. В одном месте послали белого водителя спросить, но тут кто-то крикнул: „Гляньте на церковь“. Со шпиля самой большой в городе церкви свисало на веревке чучело негра. Поехали отсюда, сказали мы».
Рой Хейнс, барабанщик, часто выступавший с Монком, рассказывал мне: «В те времена для нас, как правило, место находилось только в гетто. Больше нигде по дороге невозможно было ни поесть, ни заночевать. Никаких гостиниц, мы спали на вокзалах или притормаживали на обочине. А если и удавалось добыть номер, то спали по очереди, чтоб сэкономить».
«В дороге платишь и за свою квартиру, и за съемную, – рассуждал Пол Джеффри, близкий друг Монка и его последний саксофонист. – Никаких льгот, никаких налоговых вычетов. Платят тебе ровно столько, сколько заработаешь, а работа у тебя не каждый день. И эти гостиницы… Право, сейчас, когда оглядываюсь, уже и сам не понимаю, как вынес все это. Безнадега, никакой возможности сохранить достоинство».