Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

Только еще подходил к воротам, как увидел выбежавшую из-за угла мать. Она тоже сразу его увидела. На какой-то миг остановилась, потом кинулась к нему, схватила за руку и потащила через ворота во двор с такой силой и быстротой, как будто они убегали от смертельной опасности.

— И где тебя носит!.. — причитала на бегу мать. — Всю-то улицу избегала… И куда ты провалился?..

— На пруд ходил…

— На пру-уд?.. — повторила мать нараспев. — А кто тебе позволил одному на пруд ходить?

Она резко отвернулась от него и быстро пошла к своему флигелю.

— Отец, ты слышишь, — громко сказала она Якову, стоявшему на крыльце в белой, длинной, едва не до колен рубахе, отчего казался еще выше своего и так немалого роста. — Молодец-то наш на пруд бегал! С твоего, может, позволенья?

Отец, придерживаясь за поясницу, уселся на верхней ступеньке крыльца.

— Я ему сейчас покажу позволенье… — произнес отец тихим, но каким-то жестяным голосом.

Зяма затрепетал, услышав отцовы слова. С ним отец никогда не говорил еще так. Но говаривал, и не раз, со старшими братьями, и Зяма хорошо знал, чем кончаются такие разговоры.

— Принеси ремень! — приказал отец. Зяма побледнел и застыл как вкопанный.

— Ну!.. — прикрикнул отец. Мальчик опрометью кинулся в дом.

— Ты, отец, не шибко его… — попросила мать.

Яков усмехнулся.

— Эко вы хитрые, бабы… Коли жалеешь, так и молчала бы. А то отец, отец, а потом на попятный.

Зяма принес ремень, отдал отцу.

— Что делал на пруду?

— Смотрел…

— Что увидел?.. Чего же молчишь?.. Я тебя спрашиваю, что ты увидел?

Отец спрашивал хотя и ворчливым, но обычным своим голосом, а не тем страшным, жестяным…

— Пруд большой… и красивый… — начал, еще несмело, рассказывать Зяма.

Отец слушал внимательно, не перебивая его.

— …лодок много… на той стороне… вода чистая, рыбки плавают…

— В воду забредал?

— Нет, — поспешно замотал головой Зяма.

— Сухой он, — подтвердила мать.

— Так вот, запомни, — сказал отец, — один близко к воде не подходи. А купаться только при мне. Ногой в воду ступишь без меня, узнаю… худо будет. Ты понял?

— Понял, — сказал Зяма.

Отец погладил по-казацки свисавшие сивые усы, потрогал чисто выбритый подбородок — брился отец каждый день — и, чуть приметно усмехнувшись, спросил:

— А рыбы большие в пруду?

— Нет, маленькие, вот такие, — показал Зяма, разведя на ширину ладони вытянутыэ указательные пальцы.

— А сколько их?

— Разве сосчитаешь, — сказал Зяма весело; он уже понял, что отец на него не сердится.

— А лодок сколько? — продолжал выспрашивать отец.

— Лодок? — Зяма на минуту задумался, но ответил вполне уверенно: — Десять… и еще пять.

— А сразу сказать «пятнадцать» ты не умеешь? — улыбнулся отец.

— Умею. Только они привязаны так: десять с одной стороны и пять с другой стороны, — возразил Зяма, очень довольный, что сумел все так толково объяснить отцу.

— И давно ты повадился на пруд убегать? — спросил отец, совсем для Зямы неожиданно.

— Первый раз, папа, первый…

И по-видимому, отец поверил.

— Как же так хорошо все запомнил?.. — словно бы в раздумье произнес отец. Помолчал немного и сказал не то себе, не то стоявшей рядом жене: — Однако из этого сорванца выйдет толк.

Глава вторая ВЫВЕСТИ В ЛЮДИ

1

Понятие о справедливости было у Якова Литвина свое — какое и подобает иметь верноподданному николаевскому солдату, выслужившему верой и правдой унтер-офицерские лычки.

Когда, еще будучи на службе, прочел он в оставленном кем-то в цейхгаузе засаленном номере «Северной пчелы» подробную корреспонденцию о кровавых событиях в селе Бездна Казанской губернии — о расстреле безоружных крестьян, то сильно разволновался и очень долго размышлял об этом происшествии.

Ни командиров, приказавших стрелять в безоружных крестьян, ни тем более солдат, выполнивших команду, он ни в чем не винил. И те и другие исправно несли службу. Не хотелось винить и крестьян, — тоже ведь не от хорошей жизни собрались скопом на площади и супротивничали властям.

По зрелому размышлению отыскал истинного виновника всех несчастий. Смутьян и зачинщик грамотей Антон Петров — вот кто всех бед причина. Вот если бы начальство не проморгало, не промедлило, а сразу прихватило за жабры смутьяна и бунтовщика и другим в назидание поступило по всей строгости закона, повесило бы его на той самой площади, то и не пришлось бы потом для наведения порядка вовсе не столь уж виноватых людей казнить сотнями…

Точно так же, много лет спустя, — когда уже снял военный мундир и ходил всего-навсего в вахтерах на коломенском заводе, — безоговорочно осудил злоумышленников, посягнувших на венценосную особу. И тут начальство спохватилось после взрыва бомбы на Екатерининском канале, оборвавшем жизнь царя-освободителя. Пятерых повесили, меж них, был слух, даже генеральскую дочь.

Но все равно начальники были повинны в том, что не уберегли государя императора. А после драки начали руками махать. Только и пишут в газетах: там повесили, в другом месте повесили. Вешать тех надо было, кто злоумышлял на венценосца, а не после времени зло срывать…

Отец всегда радел за трезвость, честность и справедливость. Это были те три кита, на которых зиждилось все его мироощущение и мировосприятие. Так и растил детей, которых (хвала господу!) было более чем достаточно. И не огорчался тому, что их много.

«Бог дал, а нам с матерью и добру научить и вырастить», — неизменно говорил он после каждого прибавления в семействе.

Учили каждодневно, жизненным своим примером. Сами не только никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах на чужую копейку не польстились, но и не позавидовали ни разу чужому благополучию, хотя позавидовать было чему, вряд ли кто из окружающих жил более скудно.

Убеждение, что каждая копейка, каждый грош должны быть заработаны честным трудом, внедрялось постоянно, в случае необходимости решительно и круто.

Однажды в субботу вечером Ефим, возвратясь домой из своей мастерской в Уланском переулке, подошел к отцу и показал лежащий на почерневшей от металла и машинного масла ладони блестящий серебряный полтинник.

— Где взял? — спросил отец, сурово насупив седые клочковатые брови.

— Нашел…

— Где нашел?

— В мастерской… на полу… — и, словно съежившись под строгим взглядом отца, забормотал торопливо: — Он чего-то доставал из кармана и выронил… я не сразу увидел… потом, гляжу, лежит… я и взял…