Барыня

– Да вы что?! Народ пугать?

– Тогда до ближайшей тюрьмы нужно доставить. Тут никак не годиться.

Надзорный почесал затылок.

– Придётся тогда в город. Делать нечего.

– Не волнуйтесь, определим его в отдельном помещении, охрану поставим. Не сбежит. Но кандалы, голубчик, придётся снять.

Они вышли. Через некоторое время двое солдат, подхватили Степана под мышки и потащили куда-то ещё. Дальше он тоже не слишком хорошо помнит. Только так, местами. Как снимали кандалы, несколько раз терял от боли сознание. Как хрустели кости, и как рвал он, тут же, ещё не успев ничем набить желудок.

Мучения не прекратились и когда положили его на телегу, а она пошла по буеракам, подбрасывая и ударяя, хоть и было в ней навалено немного сена.

Остановились. Два человека в белом почти скинули Степана на носилки и понесли. Потом помнит, положили в ванну, наполненную теплой водой. Старая женщина мыла его жесткой мочалой и всё причитала:

– Ох, ты батюшки страдалец ты какой, ох и страдалец.

Лёжа там, в воде, он чувствовал, как наполняется тело другой, совершенно новой силой. Он давно забыл как это, лежать в ванной и чтобы тебя мыли. Это что-то из детства. Он чувствовал, как воскресает, и по крупице возвращается в тело жизнь. Как набирается сила. Степан расслабленно смотрел по сторонам, совсем не хотел двигаться. Обвис словно немощный, просто наблюдал за тем, что происходит вокруг.

Потом принесли его в белую комнату, где пахло лекарствами, а несколько человек смотрели на него, то ли с жалостью, то ли с опасением. Он не сопротивлялся, лежал смирно, может потому что ему казалось, что все они желает ему только добра. А когда на лицо положили ткань и он почувствовал, как проваливается в неведомое пространство, почему-то подумал – “Хорошо бы оказаться дома, потом, когда всё закончится”.

Очнулся тяжело. В голове гудело и плавало, вокруг звуки. Кто-то вскрикивал, кто-то стонал, бубнил. Но ещё он почувствовал – боли больше нет. Её нет, она ушла.

Степан осмотрелся. Рядом на койках лежат люди, похожие на обычных людей, не таких, каких он привык видеть последние три года. Это были простые крестьяне, горожане. Кто угодно, только не каторжники.

Нога перевязана. Не чувствуется почти ничего кроме тяжести в голове. А потом он увидел, как приближается женщина в белом. В руках у неё поднос. Она прошла мимо, в воздухе застыл аромат куриного супа. Степану сразу стало нехорошо. Захотелось вскочить, побежать за ней, схватить тарелку и умолять, чтобы она отдала ему суп. Но он лежал, только проводил женщину взглядом. Она присела на койку к человеку с завязанным лицом и поставила на тумбу поднос.

Степан вздохнул, сглотнул слюну. Вошла другая женщина с таким же подносом, приблизилась и ласково сказала:

– Пора обедать.

Глава 2

Три года в кандалах. В бряцающей при каждом движении, отвратительной, холодной, омерзительного вида конструкции. Когда он впервые всё это увидел очень близко, от ужаса на голове, зашевелились волосы. Он помнил совершенно точно. А потом, когда всё это надели на него самого, помнит, как плакал почти сутки, прежде чем заставить себя осознать, что теперь на десять лет это, то, что будет с ним каждый день, ночь, утром, вечером. Всегда. Сложно было принять, постараться объяснить своему возбуждённому от ужаса уму, что теперь так будет много лет и изменить ничего нельзя.

Прошло немало времени, прежде чем он научился жить с кандалами. Ни месяц, ни два, когда почти перестал чувствовать их тяжесть, приспособился, даже начал думать по-другому, так, как не думал тогда, когда на ногах его ещё не было кандалов.

Когда понял всю бессмысленность сопротивления. Почувствовал на собственной шкуре, что придумали всё это не дураки и избавиться от них можно, лишь по прошествии срока. Больше никак. И тогда Степан смирился, перестал об этом думать и стало легче, намного легче.

Потом, он уже с интересом смотрел на других, на новых осуждённых, которые также как он когда-то – не верили, также сопротивлялись, также свыкались, и успокаивались.

И вот, после самых тяжелых трёх лет, рабского, изнурительного, неблагодарного труда, трёх лет грязи, болезней, промерзания до костей, вшей и голодных обмороков, он оказался в лазарете, на чистой кровати, вымытый, вышкобленый, так неожиданно, чувствующий себя человеком.

В довершение ко всему, сестра милосердия принесла ему куриный суп. В это трудно было поверить, но очень легко ощутить. Почувствовать и представить, совсем скоро всё закончится. И то железо, которое всё ещё лежит там, у бараков, вскоре снова наденут ему на ноги и расклепают, чтобы на семь долгих лет сделать его инструментом, а не человеком.

А тут, вдруг приходит кто-то и говорит – пора пообедать.

Невероятно, нереально, придумано воспалённым сознанием, искаженным от боли умом. Он не помнит этого и уже давно не знает, разве можно просто вот так услышать, ласковое – пора обедать. Кажется, он уже давно забыл, в жизни есть что-то чистое, светлое, человечное. Он даже забыл, как пахнет куриный суп.

Несколько дней Степан в лазарете, ему ампутировали палец, но несмотря на это он чувствовал, словно попал в рай. С каторги, в белую постель. Всего за день этот валун, раздробивший палец, который Степан проклинал почем свет, переместил его в пространстве и бросил туда, где он надеялся оказаться меньше всего.

Ведь он уже почти видел сырую могилу где-нибудь в поле или в степи под одиноким деревом. Или под номером, на кладбище какого-то городка или деревни.

Но оказался здесь, где вокруг него ходили, о нём заботились, лечили, окружили вниманием. Ни один человек не сказал ему грубого слова, а не то чтобы ещё бить плетью или крыть последними словами. Все вокруг, сестры, священник и доктор, все они словом или взглядом старались даже помочь, поддержать своим участием. И ещё, он видел в этих взглядах словно бы напоминание того, что придётся вернуться туда, где он снова станет каторжником. И так страшно становилось, хоть кричи.

Прошел жар, который пару дней ещё держал в объятьях болезни, а потом стало отпускать. На перевязках Степан видел, как затягивается шов, как чиста и спокойна рана. Доктор сказал, пока совсем не заживет, будут держать в лазарете. Это успокаивало, но ненадолго.

Степан понимал, приближается неминуемое, то чего с каждой следующей минутой он боялся больше всего. Он готов был отдать ещё один палец и ещё один, лишь бы не уходить отсюда никогда, или хотя бы, как можно дольше не возвращаться туда.

Но время шло, нога заживала. Зачем обманывать себя, в конце концов, это всего только несколько дней вычеркнутых из семи лет которые остались.

И вот тут, в его покорившемся было правилам сознании, начинало пульсировать то, чего там, в браке он не мог даже представить. Побег.

Нет, представить можно. Но всю абсурдность того, что мог он сделать. В кандалах, в арестантской одежде, с наполовину выбритой головой. Это, конечно же, было делом провальным, совершенно нестоящим траты драгоценной энергии, даже ради свободы, ради мечты. Глупо.