Башня на краю света

— Ну что ж, возьму, пожалуй, была не была… — И подождав, пока она передвинет пепельницу на середину стола: — А вы сами, фру Ларсен, никогда не курите?

— Да какая из меня курильщица. В очень редких случаях. Муж говорит, что я никогда не научусь, что я курю, как конфирмантка. Иной раз вроде и тянет, но стоит взять в рот — и все, противно.

Она сама чувствовала, что ее болтовня не встречает в нем никакого отклика, эта его странная озабоченность разгораживала их будто стеной, вот если б можно было сейчас похлопать его по руке и спросить, что с ним такое, отчего он так расстроен.

— Может, вы все же закурите, а? — сказал он, и только тут в ней зашевелилось подозрение, что, наверно, с Джимми что-то не так. — Я был сегодня в Детском клубе, они мне звонили.

— Вот как? — сказала она.

На скатерти было коричневое пятно. Наверное, от кофе, след одного из их кофепитий. Она машинально обводила его пальцем, ожидая продолжения.

— Джимми взял чужие деньги. И в общем-то порядочную сумму. Получилось так, что кто-то из персонала оставил на вешалке в учительской свою сумку, и он взял оттуда что-то около ста крон, но истратить их он не успел, так что в этом смысле все в порядке. И вообще это никакая не катастрофа, так что не будем преувеличивать.

Он замолчал, и она, подождав, спросила, не могла не спросить, хотя и страшилась ответа:

— А как же… как они узнали, что это он?

— Они и прежде замечали, были такие случаи. Всякие мелкие пропажи. Ну, там, знаете, мелочь из карманов ребячьих пальто или что-нибудь из портфелей. Они вообще-то были почти уверены, что это он, иногда даже уличали его, находили у него деньги, но он, как они говорят, редкостный упрямец, в жизни ни в чем не признается. В общем, не будем преувеличивать и делать из этого трагедию, мальчишки почти все этим грешат, со мной, помнится, тоже случалось такое.

Если даже и так, подумала она, если и вправду мальчишки не прочь что-нибудь стянуть, не по сто же крон они крадут, не такие же суммы. Дункер, похоже, и сам это понимал.

Она облизнула сразу вдруг пересохшие губы и заставила себя спросить:

— И как же теперь… его снова отправят?

— Да нет, что вы, никуда его, конечно, не отправят… нет, нет, даже не думайте, это дело улажено, и нет никаких оснований бояться повторения, верно ведь? Не будем преувеличивать. Не хватало еще, чтобы его отняли у вас из-за каких-то ста крон, и, кстати, они тоже хороши, нельзя же оставлять деньги где попало. Никуда он больше не уедет, я, во всяком случае, сделаю все возможное, чтобы не допустить этого, я вам обещаю. Слышите, фру Ларсен?

— Да, — благодарно кивнула она, — слышу, конечно.

— Я вынужден был вам об этом сообщить, ведь вам и вашему мужу придется поговорить с Джимми. Только, пожалуйста, спокойно, без нервов, хорошо? А может, вас больше устроит, если с ним поговорю я?

— Нет, — сказала она, зная, что мужу это не понравится, — лучше, наверное, нам самим.

— Скажите вашему мужу, что ничего страшного тут нет, и не перегните, пожалуйста, палку, хорошо?

— Хорошо, — пообещала она, но обещать она могла только от своего имени, муж-то, она заранее знала, просто с ума сойдет, когда услышит: сам он в жизни не прикасался к чужим деньгам, в долг и то никогда не брал больше чем двадцать пять эре.

Но чтобы так… перекошенная от ужаса физиономия, жалкая, беспомощная фигура с вытянутой шеей — просто ненормальный.

— Да это ж черт знает что такое… ты что, парень, в своем уме? Взять чужие деньги… Да как же ты мог… Где у тебя голова была? Разве мы тому тебя учили? Не твердили мы тебе тысячу раз, что чужое брать нельзя? Это надо же — сто крон! И что ты собирался с ними делать, чего тебе, скажи на милость, не хватает?

И так как мальчик сидел с плотно сжатыми губами, уставившись в стол:

— Чего ж ты молчишь? Не можешь, что ли, ответить?

— А что он может ответить, — прошептала она, и тогда муж круто повернулся к ней.

— А ты вообще не вмешивайся, тебе, с твоими куриными мозгами, разве понять, что эго такое!

Она и не вмешивалась, сидела съежившись на своем конце стола, далеко от мальчика, хотя ей очень хотелось подсесть к нему и обнять за плечи, только она чувствовала, что это еще больше разъярит мужа.

А он:

— Ты знаешь, чем это кончится, если он будет продолжать в том же духе, это кончится, черт дери, тем, что он угодит за решетку, вот так-то.

И боднув опять, по своей смешной привычке, головой воздух в направлении мальчика:

— Ты кончишь тюрьмой, это уж точно.

— Не говори ему, пожалуйста, таких вещей, — взмолилась она.

— Ну уж, извини, самое время ему об этом сказать. Это надо же — сто крон! Джимми… да ты соображаешь, что ты натворил? С ума сойти! Взять чужие деньги…

Мальчик взглянул на него и снова опустил глаза.

— Почему-то про того грабителя ты так не говорил, — пробормотал он, — тогда ты совсем другое говорил.

— Про какого такого грабителя?..

Это было всего лишь несколько дней назад, муж прочитал им вслух из газеты об ограблении банка, речь шла о каких-то неслыханных суммах. Прочитав, он покачал головой, задумался, а потом вдруг сказал: «А все-таки здорово он их нагрел, черт дери, даже жалко, если поймают».

— Что еще за грабитель, что ты, черт дери, болтаешь?

— Про которого в газете было написано, ты же сам сказал…

— Не морочь мне голову. Что ты собирался делать с этими деньгами?

— Не знаю, — сказал мальчик.

— Как это так не знаешь? Просто взял их, и все, за здорово живешь?

Муж повернулся и посмотрел на нее, не в силах, видно, все же сам разобраться.

— Просто взял, и все, слышишь?

Она помолчала, а потом, собравшись с духом:

— А Дункер еще сказал…

— Ну, что еще сказал твой Дункер?

В тоне была издевка — взрыв бессильной ненависти, ненависти, относящейся ко всем тем, чье слово что-то значит.

— Он сказал, они и сами виноваты, нечего было оставлять так сумку.

— Ах, вон оно что, здорово соображает. Выходит… выходит, бери, что плохо лежит?

Он снова повернулся к мальчику:

— Усвоил ты, что чужое брать нельзя, я тебя спрашиваю?

Мальчик молчал опустив голову, и она подумала, что было бы лучше, если б он сейчас расплакался, но он не плакал.

— Я тебя спрашиваю! — заорал муж, боднув головой воздух. Джимми по-прежнему молчал, и тогда он сказал совсем уже по-другому, как-то даже виновато: —Так что ж мне, и в самом деле, что ли, взяться за ремень?