Башня. Новый Ковчег 2

Тогда он очень боялся, что отец приведёт угрозу в исполнение. Отношения родителей зашли в тупик, из которого они похоже и сами не знали, как выбраться. Семья распадалась на части, и ни мать, ни отец уже даже не пытались ничего починить. Мать всё чаще повышала голос, да и отец не оставался в долгу, срывался на крик и уходил, хлопая дверями так, что вздрагивали стены. И причиной этому была даже не та молодая женщина, которую отец бережно обнимал за плечи на скамейке в саду. Причина была в другом. В прошлом его родителей, о котором они не говорили, но которое лезло из всех щелей, выпячивалось, нагло и бесцеремонно.

Григорию Савельеву было уже тридцать восемь, когда он сделал предложение милой и интеллигентной девушке, Лене Ставицкой, которая была моложе его на шестнадцать лет. Это уже само по себе было не совсем правильно, но для любви время и место выбираем не мы. Сейчас Павел уже знал это. Как и то, что даже самое яркое, вспыхнувшее ослепительной звездой чувство не всегда получается пронести по жизни, не разбив, не испортив, не разбавив ядом измен, обид и завышенных ожиданий.

Разница в возрасте лишь усугубляла ту пропасть, которая разделяла родителей Павла с самого начала. Отец был с нижних этажей, а мать родилась и выросла наверху. Дед, Арсений Ставицкий, и при старой, и при новой власти занимал высокое положение, а происхождение бабушки, Киры Алексеевны, в девичестве Андреевой, было и завидным, и опасным одновременно — она была дочерью одного из организаторов проекта «Башня», тех, кто вложили свои деньги, обеспечив тем самым не только спасение своих семей, но и их комфортное существование. Комфортное, ровно до того момента, пока безжалостная волна революции не смела всё на своем пути. Или почти всё…

Отца Павла у Ставицких не любили. И не только не скрывали этого, но и всячески подчёркивали. Дед, пока был жив, ещё пытался сохранять нейтралитет, а вот бабка… Павел и сейчас не мог отделаться от неприятного чувства, вспоминая Киру Алексеевну Ставицкую. Высокая, царственно-надменная, с узкой прямой спиной, тонким, нервным лицом и небрежной улыбкой, которой она каждый раз одаривала его при встрече. Павел не помнил, называл ли он её когда-либо бабушкой. Наверно, нет. Он её вообще никак не называл, предпочитая обходиться безликим «вы», чем приводил мать в глухое раздражение. Будучи совсем маленьким, он пытался, конечно, но эта женщина была чужой, из чужого мира, куда по какой-то нелепой случайности сначала занесло отца, а теперь и его, Павла.

Кира Алексеевна, понимая это, смотрела на внука со смесью недоумения и жалости, скорее терпя его, чем любя. Иногда морщилась и быстро говорила, глядя на него и качая головой:

— Савельевская порода. Твердолобая…

И мать, вслед за его высокомерной бабкой, тоже смотрела на Пашку с жалостью и лёгкой брезгливостью, словно удивлялась, как это у неё смог получиться такой сын… чужой породы.

… Елена Арсеньевна, всегда всем недовольная — сыном, мужем, всей их жизнью, — в доме Ставицких, в огромных и светлых апартаментах на одном из самых верхних уровней, оживала и веселела. Сеть мелких морщинок, которые Пашка привык видеть на её лбу, разглаживалась, и мать становилась моложе, словно стряхивала с себя десяток лет, которые давили на неё, заставляя горбить плечи.

— Ленуш, сыграй нам что-нибудь, — дядя Толя, мамин брат, пододвигал к зеркально-чёрному фортепиано невысокий пуфик на резных, странно изогнутых ножках.

— Да брось, Толя, я уже, наверно, и играть-то разучилась.

Но, отнекиваясь, мать, тем не менее, садилась за инструмент и бережно приподнимала крышку. Её длинные тонкие пальцы на миг застывали над клавишами, словно в задумчивости, а потом падали, пробегали по ним, снова взлетали испуганными белыми птицами, рождая мелодию, то торжественную и глубокую как синь океана, то лёгкую и шаловливую, похожую на детский смех.

Дядя Толя, опершись о фортепиано одной рукой, с задумчивой нежностью смотрел на сестру. Кира Алексеевна улыбалась, и то хищное, что было в её лице, в такие минуты исчезало, оставляя лишь природную красоту, которую даже возраст был не в силах стереть. Сам Павел хмурился, старался делать вид, что всё это глупость и ерунда, но не мог — музыка захватывала и его. Совершенно чужая, как и всё в этом доме, но бесконечно прекрасная и волшебная. Серёжа Ставицкий, сын дяди Толи, тоже не сводил глаз с его матери.

Странно, но именно присутствие Серёжи, болезненного, хрупкого, в больших и несуразных очках, так непохожего на его друзей, немного примиряло Павла с необходимостью бывать у Ставицких. Серёжа ему нравился, да и что греха таить — Павлу импонировало, с каким восхищением смотрит на него его младший двоюродный брат. Правда, вне этих родственных посиделок они не общались. Сталкиваясь с Серёжей в школе, Павел большей частью делал вид, что не знаком с ним, но иногда, поддавшись на ехидные подколки и подначивания Бориса, опускался до насмешек над робким Серёжей. Серёжа заливался краской и каждый раз оторопело моргал глазами, отчего Борька, а вслед за ним и Анна, заходились от хохота. Где-то внутри Павла грызло чувство стыда, но он старался загнать его поглубже, убеждая себя, что они не делают ничего плохого...

— Это прекрасно, Ленуша, — дядя Толя вглядывался в раскрасневшееся лицо матери, когда она, завершив последний аккорд, безвольно опускала руки на клавиатуру.

— И так обидно, что она себя губит, — Кира Алексеевна подходила к матери сзади и, чуть наклонившись, легонько сжимала её плечи такими же длинными и тонкими, как у дочери музыкальными пальцами.

Пашка морщился и отворачивался, ощущая в такие минуты особенно резко свою чуждость и понимая, почему отец здесь почти не бывает. Им, Савельевым, здесь было не место. Под этим небом. Под этим солнцем. И непонятно вообще, как его отца однажды сюда занесло, хотя и понятно, что удержало.

Отец не развёлся с матерью ни в тот год, ни годом позже, а едва Павлу исполнилось шестнадцать, отца не стало. Григорий Савельев умер прямо на работе, фактически там, где и жил всё последнее время.

На похоронах отца всем распоряжалась Кира Алексеевна, как всегда, живая и деятельная. Мать стояла в центре ритуального зала, принимая соболезнования. С момента смерти отца она не проронила ни слезинки и сейчас смотрела на всех сухими и ясными глазами.

— Глянь-ка, вон туда, — Кира Алексеевна, проходя мимо них с матерью, чуть задела ту рукой, показывая в сторону.

— Вижу, — холодно сказала мать.

Там, в толпе людей, пришедших проводить отца, стояла она, та женщина, которую отец обнимал когда-то в общественном саду. Наверно, среди всех присутствующих они с Пашкой были единственными, кто оплакивал отца открыто, не стесняясь слёз…

***

Павел все ещё хмурился, задетый словами Ледовского. Но генерал не обращал на это никакого внимания. Он сидел в глубокой задумчивости, сгибая и разгибая лист, который держал в руках. По напряжённому лицу Алексея Игнатьевича, казалось, что он пытается поймать какую-то мысль, но та ускользала от него, не даваясь в руки.

— Ставицкий, говоришь, — пробормотал генерал.

— Господи, — Павел покачала головой. — Ну давай, ещё Серёжу в подозреваемые выведем.

— Да нет, я так, — Ледовской наконец оторвал взгляд от Мельниковского документа. — Твой Серёжа собственной тени боится. Но мне всё не даёт покоя одна мысль… Погоди.

Генерал поднял руку, останавливая Павла, который хотел было что-то сказать. И почти одновременно с этим на пороге кабинета появился Рябинин. Вошёл, аккуратно прикрыв за собой дверь, и почтительно остановился. Павла всегда поражала эта кошачья бесшумность, с которой полковник Рябинин, правая рука Ледовского, возникал, словно ниоткуда. Борька так тоже умел, заставляя их с Анной вздрагивать. Конечно, бесшумное появление Рябинина не вгоняло Павла в дрожь, но и не нравилось. Хотя к самому Юрию Алексеевичу он и не испытывал никаких негативных эмоций — Рябинин был предан и исполнителен.