Башня. Новый Ковчег 2

Впрочем, сейчас всё это не имело ровно никакого значения. Их вечное соперничество, ревность, старые споры и, конечно, их прошлая война за власть. Война, в которой он, Борис, перешёл ту грань, отделяющую дозволенные приемы от запрещённых, подлых. А Пашка не перешёл. Даже тогда, когда на кону стояла жизнь его любимой дочери, даже в такой ситуации его друг умудрился удержаться от мерзостей и низостей.

Эта непостижимая Пашкина черта, его внутреннее благородство, убеждённость в своей правоте всегда раздражали Бориса, бесили и одновременно восхищали. Это было то, что никак не укладывалось в рамки его прагматичного ума, чего Борис не понимал и во что не верил. Но, верь — не верь, а вот он, живой пример. Слава богу, живой…

От долгого сидения спина затекла, и Борис тяжело поднялся, потянулся, чувствуя в мышцах усталость и лёгкую, приятную боль, как после долгой физической нагрузки. Хотя, почему, как? Именно после нагрузки. Поди, побегай по лестнице, да ещё и с носилками, протащи эту ношу вверх три десятка этажей, а он, чай, не мальчик. Усталость Борис почувствовал сразу, но только нечеловеческим усилием воли не показал её, продолжая упорно подниматься вверх. Не мог он дать слабину там, перед этими детьми. Должен был выдержать. И ведь выдержал же, старый чертяка, дотащил, дотянул. Выходит, ещё не совсем сдал, есть ещё порох в пороховницах.

Борис поймал себя на мысли, что у него, наверное, впервые после казни («после моей казни», — уточнил он про себя и усмехнулся, уж больно по-идиотски это звучало) сейчас хорошее настроение. Несмотря на всю опасность, а опасность была, Борис это чуял, как зверь, и невзирая на неопределённость ситуации, именно сейчас ему было хорошо. Даже где-то весело. Он снова в центре событий, снова от него что-то зависит, и он опять нужен. Это долбаное заточение, которое ему устроила Анна, да, из добрых побуждений, из желания спасти его, было всё-таки заточением. Пожизненным заключением в одиночке, страшным, на самом деле, наказанием. В последнее время Борис всё чаще ловил себя на мысли, что, может, было бы лучше, если бы тогда ему вкололи не безобидную смесь (снотворное, как сказала ему потом Анна), а то, что должны были вколоть. Смертельную инъекцию. Раз и всё. И никаких больше мучений.

Для его деятельной натуры не было ничего хуже этого бессмысленного, тоскливого высиживания в четырёх стенах, этой оторванности от людей, от дела. Жизнь проходила где-то там, вверху или внизу — неважно. Люди в Башне жили, а он сидел, как крыса в норе. Боясь даже высунуть нос наружу. От таких мыслей Борис иногда рычал, на стены бросался от тоски, мерял ненавистную комнату, ставшую ему камерой, тяжёлыми шагами. Едва удерживая себя от желания разнести все её нехитрое убранство в щепы. Дешёвую пластиковую мебель, неудобную и безликую. Обшарпанные стены, небрежно выкрашенные унылой серой краской. Господи, как же он всё это ненавидел: комнатку, мебель, больницу эту, себя. И, ненавидя, срывался на Анне, превращаясь в ворчливого, вечно недовольного старика…

И вот теперь, судьба снова вспомнила про него. Вытащила, извлекла на свет, как извлекают из старых сундуков пыльную старомодную одежду, встряхнула и бросила в самую гущу событий.

Страшная, нервная ночь уже почти отступила, и теперь Борис мог спокойно всё обдумать, переварить. Начиная с того момента, когда в его комнату ворвались двое пацанов и девчонка. Борис вспомнил, как они пытались его убедить — торопливая речь девочки и яростный вызов в горящих ненавистью глазах мальчишки, похожего на взъерошенного бойцовского петушка. Молокосос, но при этом каков наглец. Борис едва не расхохотался. Вот, значит, ты каков — Кирилл Шорохов. И надо же, при каких обстоятельствах довелось встретиться.

«Как причудливо тасуется колода», — пронеслась у него в голове цитата из какой-то старой книги.

После ареста и когда шло следствие, Борис отчаянно пытался понять, где он прокололся. И хотя знал о сбежавшем с карантина пацане, всё равно никак не связывал его со своим провалом, и под конец своих мучительных раздумий решил, что сдал его всё же Кравец — это вполне укладывалось в логику событий. Правду он узнал уже здесь, от Анны.

— Борь, вот ответить мне, как в тебе всё умещается? И геройство, и подлость? А? С одной стороны, вот эта больница — это ты, и люди на карантине, из которого они не вышли бы живыми — это тоже ты. И Ника. Господи, как подумаю, что ты и меня во всё это втянул!

Анна на него очень злилась. Наверно, ни одна из их встреч в этой каморке не обходилась без того, чтобы Анна его всем этим не ткнула.

— Да брось, — вяло отбрыкивался он. — Уж Нике я бы точно ничего не сделал.

— А остальным?

Тут у Бориса не было ответа. Вернее, был, но Анне он бы точно не понравился.

— И, если б не Кирилл… Господи, а ведь это я тебе про него рассказала, сама. Сейчас даже подумать страшно, что бы было, если бы твои люди его схватили. Если б он не добрался до Павла…

— Неужели добрался?

— Ну, как видишь…

Борис видел.

Судьба, спутавшая все карты в его игре, явилась к нему в виде мальчишки, который был или невероятным гением или потрясающим везунчиком. Скорее второе, конечно, потому что чем, если не везением можно было объяснить, что пацан, удравший с карантина, оказался не где-нибудь, а в больнице Анны, и там встретился не с кем-нибудь, а с Никой, и каким-то образом добрался до Савельева, минуя все препоны. А ведь у Бориса всё было просчитано чётко. Его интрига бы удалась, в этом Борис ни минуты не сомневался. И кто же знал, что этот худенький, немного нервный, очень дерзкий паренёк, с длинными, как у девки, ресницами, из низов, из чёртовых теплиц, куда отправляют самых никчемных и тупых, сломает великолепно продуманную и выверенную комбинацию Бориса.

«А ведь я должен его ненавидеть, наверное», — подумал Борис, расхаживая по привычке из угла в угол. Но ненависти не было. Напротив, он испытывал к нему даже что-то отдалённо похожее на благодарность. И симпатию. Хотя, сам-то Кирилл явно его, Бориса, ненавидел. И даже не пытался это скрыть, маленький паршивец. Вон какие взгляды кидал, чуть не прожёг. Губы Бориса при мысли об этом забавном мальчишке опять сами собой растянулись в улыбке. Надо же, смелый какой. Дурак, конечно. Порывист и сдерживаться не умеет. Но зато сколько отваги и желания помочь. А ведь он, похоже, в зятья к Пашке набивается, вот уж повезло так повезло Савельеву. Да и дочери его. Как всё-таки странно играет нами судьба.

— Боря?

Литвинов резко обернулся. Павел приподнял голову и смотрел на него мутными от наркоза глазами.

Борис бросился к койке.

— Боря, Боря, кто ж ещё, — проворчал он, укладывая Павла обратно на подушку. — Лежи ты, чёрт везучий. Очухался, ну и слава богу.

— Боря, откуда… ты же... — Павел говорил хрипло, с видимым трудом, не сводя с Бориса удивлённого взгляда.

— Что я? Мёртв? А вот хренушки, Паша. Не дождёшься. Думал, что отправил меня на тот свет, хренов вершитель судеб? Ну уж нет, Пашенька, я ещё потрепыхаюсь. Да и ты тоже. Но об этом потом… Сейчас это не главное. Да лежи ты! Ты как? Помнишь хоть, что произошло?

— Помню, — Павел облизал пересохшие губы. — Охранники, там, на Северной станции. Стреляли… Где мы?

— В больнице у Анны мы. Ты, Паша, в некотором роде, у меня в гостях. Да, вот тут я теперь и живу. Добро пожаловать. — Борис картинно развёл руками. Не смог удержаться от ёрничанья, но лишь потому, что испытывал какую-то безумную, шальную детскую радость. От того, что снова рядом с другом, говорит с ним, от того, что нужен ему. — Не дёргайся, Паша. Здесь у Анны тайник, я тут месяц уже живу, ни одна живая душа не прознала. Вот мы и тебя решили здесь на всякий случай спрятать.