Башня

Он лез вверх, постепенно забывая о привычном ходе времени. Все мысли, ощущения и чувства свелись к одному — покрепче ухватиться за скобу и перевести взгляд на следующую, торчащую из блестящей стенки на полметра выше.

Он сильно замерз, леденящий поток проникал под куртку и выдувал остатки тепла из испуганного тела. Дубенский старался вообще никуда не смотреть — только на следующую скобу. Но иногда он все же заставлял себя скосить глаза чуть вправо и различить в полумраке цифры, нарисованные черной краской. «25». Он на мгновение представил двадцатипятиэтажный дом и себя, стоящего на самом краю крыши… Эта мысль вызвала дрожь во всем теле; Дубенскому показалось, что его сейчас вырвет. Но в этот момент снизу раздался ободряющий шепот.

— Мы на полпути. Скоро все это закончится. Ты молодец, парень… Ползи!

Это «ползи» подхлестнуло его не хуже удара бича. Действительно, полпути уже позади, и если он смог забраться сюда, то, наверное, сможет долезть и до самого конца.

«Надо только представить себе, что ты снова стоишь на дне шахты и снова начинаешь подъем — с нуля». Дрожь потихоньку отступила. Дубенский помедлил, прислушиваясь к осторожному постукиванию ботинок, доносившемуся сверху, и почувствовал, как его наполняет законная гордость. Его «я постараюсь» (с помощью капитана, не сказать, чтобы дружеской, но, во всяком случае, своевременной и КВАЛИФИЦИРОВАННОЙ) превращалось в «я сделаю».

«Я сделаю. Я смогу», — прошептал он про себя и ощутил прилив сил.

Дубенский подтянулся и перехватился за следующую скобу. Он был на середине, а середина — это то самое место, когда уже все равно: что повернуть назад, что двигаться вперед — одинаково. Но… Он должен был двигаться вперед. И он полез дальше.

Внезапно он почувствовал, что воздух, дующий сверху, еще сгустился и потяжелел, повисая на плечах вязкой холодной массой, обволакивая. Михаилу показалось, что к его собственным девяносто двум килограммам добавилось еще тридцать. Или сорок. Или даже все пятьдесят. Движения замедлились, руки и ноги вновь задрожали, но не от страха, а от напряжения.

Он не слышал ничего, только свист потока в огромной трубе. Ветер уносил все звуки раньше, чем ухо успевало хоть что-нибудь разобрать. Дубенскому почудилось, что теперь он остался один. Он вглядывался вверх, в темную пустоту, и не видел тех трех бойцов, что начали подъем раньше него. Конечно, достаточно было опустить глаза, чтобы увидеть Кондратьева, но где-то в самом низу позвоночника, как отбойный молоток, бился строгий запрет: «Не смотреть вниз, что бы ни случилось! Не смотреть!» Дубенский остановился. Ему нужен был знак. Ему надо было почувствовать, что он все же не один здесь — пусть и не в самой приятной компании.

«Впрочем, для ТАКИХ прогулок трудно найти более подходящую компанию. Я же не катаюсь на гидроцикле по Клязьминскому водохранилищу».

Цепкие пальцы взяли его за щиколотку и крепко сжали. Пожатие было таким сильным, что могло бы выдавить воду из камня, но Дубенский ощутил облегчение и успокоился. Он напряг руки, приготовившись схватиться за следующую скобу, но в это мгновение сверху донесся угрожающий гул. Даже не сам гул, а пока только его эхо: будто прямо на них мчался невидимый поезд.

Дубенский запрокинул голову и увидел, как блестящие стенки шахты мгновенно раздуваются и снова опадают, словно были из полиэтилена. Волна движения быстро приближалась. Он хотел вскрикнуть, но страх перед Кондратьевым и его приказом: что бы ни случилось, хранить молчание — все же оказался сильнее. Или он сам оказался сильнее собственного страха? Времени разбираться не было.

Машинально, даже не сознавая, что делает, Дубенский пропустил руку под скобой и изо всех сил прижался грудью к изогнутому пруту, словно хотел засунуть его между ребер.

Воздушный хлопок был тугим и оглушающим, как ударная волна. Ком спрессованного воздуха промчался мимо него, и Дубенскому показалось, что его руки сейчас лопнут, как живые скобы, и он полетит вниз с высоты в сотню метров.

Когда-то он закончил технический вуз, да и потом ему постоянно приходилось иметь дело с цифрами. В голове промелькнула мысль, что ускорение свободного падения на Земле равняется примерно десяти метрам в секунду за секунду: то есть в первую секунду своего падения он пролетит десять метров, во вторую — двадцать, в третью — тридцать, в четвертую — сорок… И все. Падение со ста метров длится ровно четыре секунды. И если за это время человек успевает хоть что-нибудь подумать, то только одно — что он падает ровно четыре секунды. Теперь Дубенский знал это наверняка.

Он еще сильнее обхватил скобу и сцепил руки в замок. Резкий поток пронесся мимо, вниз, сдув с плеч Дубенского давившую тяжесть, но… Он чувствовал, что это еще не все. Нехорошая, темная уверенность крепла в его душе с каждой секундой, и даже щипки и осторожные удары Кондратьева по ногам не действовали. Он не трогался с места и был абсолютно убежден, что поступает правильно.

Он это понял, когда раздался громкий треск и стенки шахты принялись дрожать, как в лихорадке. Скоба под рукой подалась и захрустела, затем…

В следующую секунду его (надо думать, не только его, но эта мысль не принесла никакого успокоения) сильно тряхнуло.

Михаил сжал зубы — так сильно, что свело челюсти. В голове была только одна мысль: как бы вцепиться посильнее, руками, ногами, зубами — чем угодно, лишь бы не упасть. Он понял, что испытывает ковбой на родео, когда пытается удержаться на спине разъяренного быка.

Труба дергалась, словно гигантский водопроводный шланг; казалось, она и впрямь была резиновая, и Михаилу стало страшно при мысли о том, какой силы должны быть руки, мнущие железную трубу, как гибкий шланг.

Но странно — из его груди не вырвалось ни единого крика. И даже… Он понял, что и не смог бы сейчас кричать, растрачивая силы понапрасну.

Расширившимися от ужаса глазами он смотрел на место крепления скобы — только туда и никуда больше. Наверное, это его и спасло — пристальное внимание к опоре. Скоба раскачивалась, как ржавый гвоздь в гнилом заборе, и девяносто два килограмма, прыгающие и раскачивающиеся на ней, вытаскивали этот гвоздь все дальше и дальше — с каждым мгновением, с каждым ударом, проносившимся по стенкам вентиляционной шахты.

На фоне общего гула и грохота слабый хруст рифленого металлического прута был неразличим, но Дубенский прекрасно чувствовал его — внутренней поверхностью правого плеча и подмышкой. Слабый хруст звучал не в ушах — отдавался в мозгу размеренными тактами похоронного марша.

Михаил задрал голову и уперся взглядом в следующую скобу — так, словно взгляд был самым надежным захватом. До верхней скобы было полметра, и, чтобы до нее достать, Михаил должен был отпустить руки, выпрямиться, ухватиться за нее и подтянуться, но… Кольцо рук, обхватывавших нижнюю, ненадежную, скобу словно окаменело. Он не мог его расцепить. Он знал, что это надо сделать, и не мог.