Бастион: Ответный удар

Выходило следующее. По месту прописки охранника Донца никого не оказалось. По крайней мере, не открыли. ЖЭУ сделало страшные глаза и ушло от ответа, пробурчав какую-то галиматью о таинственном перечне квартир, приписанных к ряду ведомств. Настаивать Козлякин не стал – не в его это правилах. Посчитав данную часть миссии выполненной, пошел дальше. В квартире шофера Толстых в Бердянском переулке у Елисеевского базара (в народе Елисеевские поля) за незапертой дверью он обнаружил девицу, облопавшуюся транков и возлежащую совершенно голышом, как раскрытая книга, – читай, Федя, не хочу. Согласно промокшим помидорам, Козлякин не оскорбил ее ни словом, ни делом, а вылил на нежную грудь немного воды и участливо поинтересовался, откуда она, прекрасное дитя. На что девица не совсем грамотно изобразила пионерский салют, заявила, что она Елизабет, племяшка дядьки Толстых, а прибыла в страну советов из Баденхерстена-на-Шпрее, в пломбированном вагоне. После чего Козлякин, собственно, и побрел дальше. И на улице вождя всех гегемонов, дом два, квартира двадцать четыре, действительно застал нигде не работающую особу по имени Оксана Волина, которая и подтвердила, что в ночь с девятого на десятое сентября в ее постели коротал время некий Туманов П.И., пришедший к ней не позднее десяти вечера. Особых подозрений на этот счет у Козлякина не возникло – особа была обаятельна, и хотя робела, но стояла за своего сопостельника горой.

Карточный домик откровенно заваливался. Доложившись о результатах Скворечнику, Губский позвонил домой. Светка с Дениской уже вернулись из школы, поели и сели за уроки. Вернее, Светка его усаживала, выкручивая руки, а Дениска митинговал, глубоко возмущенный безобразным единением педагогов и родителей. Твердо пообещав при ближайшей же оказии высечь его широким мужским ремнем, Губский прервал разговор.

Что-то тоска на него накатила. Подлая стерва…

Он окунался в нее, как в чан с кипятком. Жар кипел повсеместно – от кончиков пальцев на ногах до глупой головы. Губский барахтался, как младенец в купели, то выныривал, чтобы хватануть воздуха, то опять утопал, обжигаемый со всех сторон огнем женского тела. Изнанка горела. Если бы кому-то в этот момент пришло в голову сотворить над ним биопсию – иссечь кусочек его пылающей ткани и поместить на стекло, – то под микроскопом ярко очертились бы горящие огнем четыре рваные буквы: АНУШ…

В моменты близости с этой одалиской он ощущал себя сущим дауном. Ему казалось, что все люди пожизненно братья и сестры, что свинья сделана из бекона, а он, Лева Губский, сукин сын, – счастливейший из всех идиотов…

– Кофе хочешь? – прошептала Ануш, оборачиваясь кольцом вокруг его ног.

– Это не кофе… – хрипнул он. – Это пороховая смесь какая-то… Впрочем, давай, неси. Рабочий день еще в разгаре…

Она преданно смотрела ему в глаза и поила его из ложечки прямо в постели. Это было что-то новенькое – кофе из ложечки… Он охотно чмокал и нахваливал. А потом лежал рядом с ней, повизгивая от удовольствия и от того, что не надо ничего делать. По крайней мере, в ближайшем будущем.

Но время летело, как товарняк. Источая мысленную брань, он стал одеваться. И только теперь обнаружил в личике Ануш признаки тревоги. Она ее прятала, и пока он был при ней – во многом преуспела. Но время настало, тревога откровенно выходила наружу. На одухотворенные черты улеглась тень.

Он приостановил процесс облачения. Вернулся в кровать.

– Так, давай без недомолвок, дорогая. Что случилось?

Ануш кусала чуть припухшие губы.

– Тебя не было… Это еще вчера началось. Какие-то типы стучали в дверь…

– Ну и что? Надеюсь, ты не открыла?

– Я струсила… – Она закрыла глаза, а сверху положила ладонь, как бы защищаясь от вчерашних событий, которые вот-вот вторгнутся в нее и станут новой явью. – Они стучали как ненормальные. Пинали ногами… Кричали, чтобы я, армянка драная, убиралась из этого города, а не то они… – Ануш поежилась. – Нет, не могу я. Это слишком матерно, Лева. Они были пьяны безобразно… И самое приличное, что они говорили, – это про то, как отвинтят мне голову…

– Тэ-экс, – протянул Губский. Внешне сохранил спокойствие, но струхнул он не на шутку. Пока не за себя. Аж сердце забилось… – И сегодня приходили?

– И сегодня… Я как раз с работы вернулась. Хорошо, на лестнице их не встретила…

– Кто такие?

– Мне кажется, сосед напротив… Я на цыпочках подкралась к двери, посмотрела в глазок. Это страшно, Лева… Молодые парни, трое, все в кожане… гремели пивом, плевались… У одного шрам под глазом, у другого руки в наколках… Потом открыли дверь в тридцать шестую квартиру и ушли. Допивать, наверное… Я боюсь теперь выходить, Левушка…

– Кто там живет?

– Н-не знаю… Нет, я его видела. Такой толстый, голова бритая. Он с женой живет… или с подругой. Иногда вместе выходят, она еще такая маленькая, плоская… Раньше в этой квартире хороший музыкант жил, по фамилии Терц… Он в консерватории преподавал, по классу виолончели. Добрый дядечка… А когда началось – пропал. И жена его пропала, и пудель Шустрик пропал… Квартира, наверное, год пустовала, а потом этот вселился…

Обычная история. Страна огромная убивала двух зайцев. Смягчала жилищную проблему и решала национальный вопрос. В отдельных peгионах уже можно было рапортовать. Оставались, правда, кой-какие мелочи. Например, дураки и дороги. Но здесь было посложнее. Почему-то после изъятия из страны евреев эти незадачи не стали разрешаться сами по себе.

– Сживу гадину… – процедил Лева и моментально, как показательный солдат, оделся.

Ануш подскочила:

– Ты куда?

– А ну лежи, – приказал он. – И ни звука…

Ситуация смахивала на классический цугцванг. С одной стороны, он не мог игнорировать ситуацию, которая неизбежно завершится избиением либо изнасилованием (а если бритый – свежеиспеченный наци под эгидой НПФ, ему и убийство спишется). А с другой стороны, он понимал – в его положении лезть в бутылку?.. Но его бы уже не остановила ни одна сила… кроме равной и обратной по знаку его чувству. А такой силы в городе не было. В том и несчастье…

Он должен был треснуть, но держать фасон.

Бритый открыл самолично. Мерзкий тип. Глаза болотные, рот жабий, на голом пузе – помочи. В руке бутылка пива «Пересвет», которая стоит недешево. Убил бы гадину липкую.

– Тебе кого надо, мужик? – отвязно прогундосил бритый. – Ошибся квартиркой?

Из-за его спины, из полутемных глубин квартиры, несся женский хохот под мелодии и ритмы зарубежной эстрады.

– Милиция, – лаконично бросил Губский, махнув с расстояния корочками.

– А ну покажь… – бритый внезапно сделал выпад и чуть не вырвал из руки документ. Водянистые глаза скользнули по фотогеничной Левиной физиономии. Такие казусы не просчитывались. Губский захлопнул удостоверение.

– Видишь вон ту дверь? – он сделал такой выразительный жест, словно позади него был не видавший виды дерматин, а по меньшей мере Москва. – Понимаешь, о чем я?

– Ты че, козел? – прошипел недоносок, рефлекторно рассыпая пальцы веером.

– Я о том, ублюдок, что запомни, – Лева почувствовал, как твердеет голос. – Если оттуда поступит еще одна жалоба, ты сядешь. И шакалы твои сядут. Вникаешь? И мне плевать, в какой организации ты состоишь. Глубоко и искренне. Но прежде чем ты сядешь, брюхо поганое, заруби на носу – тебя будут иметь все «гоблины» ближайшего отделения милиции, вместе взятые, а я тебя уверяю, они умеют это делать. На таких, как ты, они злые. Представляешь, что будет с тобой через день после задержания? Свиная вырезка, вот что – много мяса и никаких костей… Вник? Так что не огорчай меня.

Бритый набычился.

– Ты че, козел? – повторил он с таким непрошибаемым видом, словно Лева распинался тут не по-русски, а как-то жестами.

– Ладно, будем пальцы гнуть… – с сожалением молвил Губский. – Договорился.

Зачем он затеял говорильню? Сколько раз жизнь доказывала – дерьмо надо смывать, а не перевоспитывать…

– Эй, Колян, Димон, а ну живо все сюда! – внезапно каркнул бритый. – Тута один земеля че-то выступает!..

«Вот и капут тебе, Лева, – с огорчением подумал он. – Теперь работай. Выдерни шнур, выдави стекло…»