Байки и не байки

На старом пруду

Первые лучи восходящего солнца, пробившись сквозь ветки столетних клёнов и лип, заиграли бликами на сине-свинцовой глади Верхнего пруда в Рачинском парке. Утренняя тишь, не шелохнётся ни один листик, даже многочисленные лягушки в пруду помалкивают. Росяно и немного промозгло. Что я здесь делаю. Да вот решил вспомнить детство и припёрся ранним утром рыбу ловить на Верхний пруд. Это я сейчас знаю, что это Верхний пруд в Рачинском парке. В моём далёком уже детстве бегал я рыбачить на Конторское озеро. Пропадал я на нём, бывало, с утра до вечера.

Всё теперь уже не так. И сижу я на маленьком удобном складном стуле, а не на земле как в детстве. Да и удочки у меня другие, лёгкие китайские телескопички, не те бамбуковые двухколенки, как в детстве, купленные в магазине «Спорттовары» на Коммунистической. И есть чем согреться, сидя у воды. В небольшой фляжке в боковом кармане камуфляжа булькает неплохой доминиканский ром. Но всё равно я вспоминаю своё детство. И паскудная рыба мне в этом очень помогает. И тогда и сейчас, ни фига не поймёшь, что ей, собственно, надо? То клюёт, то не клюёт.

В пластиковом ведре уже тихо плещется пяток серебристых карасей с мою ладонь размером, пойманных ещё в предрассветных сумерках. А сейчас поплавки стоят на водной глади, как вкопанные. Ни одна хордовая зараза семейства карповых не хочет их потревожить. Рыба, аууууу!!!! Серебристые караси у меня в ведре, а какие здесь ловились золотые. Здоровенные, с ярко красными плавниками, горбатые красавцы со спинкой цвета благородного тёмного золота. Иногда попадались и ротаны, которых местные называли «слижи». Ох, и вкусные. Один год для зарыбления запустили мальков карпа, и запретили рыбалку на Конторском озере на целый год. Рыболовы разбрелись по окрестностям. Большинство облепило берега нижнего пруда, кто-то, и я в том числе, ходил на «воинскую точку», на большое озеро с чёрной торфяной водой возле Утиного болота в лесу за Краснинским большаком. Там помимо карасей и ротанов попадались и небольшие почти чёрные окушки. А кто-то довольствовался тем, что ловилось в многочисленных сажалках, разбросанных по Хохлово и окрестностям.

Что твориться-то? В детстве, помню, местные лягушки не упускали случая подплыть и оседлать поплавок. А теперь тихо на пруду, ни поклёвки, ни лягушки, ни ныряющей за мелкой рыбкой выдры. Жили они тут одно время, потом куда-то пропали. Эх, среднеамериканское пойло, утоли мои печали.

Плеснуло что-то слева от меня. Неподалёку на скользкий берег пруда выбрался большой каштанового окраса бобр. Огляделся, отряхнулся и не спеша направился к большому, в обхват, столетнему вязу, растущему метрах в трёх от воды. И только плоскохвостый собрался поточить свои длинные жёлтые резцы о древнее древо, как раздался громкий посвист. Бобр, усевшись на задние лапы и опёршись на хвост, с явным удивлением начал оглядываться. Что-то небольшое, спрыгнув с ветки клёна, росшего на краю большой поляны, быстро пробиралось по высокой траве к вязу. Бобр, оскалившись и громко шипя, начал отступать к воде. Знает, похоже, кто идёт. И боится. Вон как, почти визжит, громко и на высокой ноте.

– Повизжи у меня, psia krew, – раздался негромкий басок, и из травы вышел человечек. От ведь, е-моё. Ежели бобр сантиметров сорок – сорок пять высотой, то этот всего-то в фут размером. А каков? На ярко-желтой, опушённой рысьим мехом шапке, небольшое павлинье перо закреплено массивной брошью, темно-жёлтой с небольшими синими камушками. Золотая что ли? Поверх синей шёлковой рубахи с зёленой вышивкой по вороту, одет длинный, до колен, тёмно-зелёный сюртук, с высоким стоячим воротником синего цвета. Широкие алые шаровары заправлены в шегольские остроносые сапожки зелёного сафьяна. Через плечо на красном кожаном ремешке висит большая кожаная же сумка с тремя маленькими медными застёжками. На круглом бледном лице чернели длинные стрелки тонких усов, торчащих параллельно земле, и горели злым огоньком маленькие ярко-зелёные глазки.

– Я вам, паскудам мохнатым, что сказывал? – уперев руки в бока, гномик грозно наступал на водяного грызуна, – деревья не трогать. Не вами посажено, не вам и валить. Али не понятно?

Бобр, хрипло повизгивая, отступил к самому краю берега, и принялся молотить плоским хвостом по поверхности воды. Над водой быстро появились ещё несколько коричневых голов с длинными широкими передними резцами. К мохнатому плыло подкрепление. Маленький человечек весело и громко захохотал.

– Числом взять захотели, шкодники? Ну, я вам, сейчас, ума-то вложу, – воинственно кричал гномик, размахивая руками, как будто разминаясь. Бобры, которых тем временем стало аж шесть мокрых зубастых голов, выстроились клином и рванули в атаку, зло шипя и повизгивая.

– Wiec nie ma dna opony, pie's'n krwi, – заорал мужичок и кинулся навстречу противнику.

Как он их колотил! Промеж оскаленных морд с длинными резцами и когтистых передних лап бобров вертелся маленький цветной смерч, раздавая направо и налево удары и пинки. Мохнатые бойцы разлетались в разные стороны, но снова, отряхнувшись, кидались в свалку. Вот один, описав красивую высокую дугу, с громким плеском рухнул в воду. Схватив самого большого из противников за хвост, маленький боец действовал им как бейсбольной битой, расшвыривая своих оппонентов по берегу. А, когда получалось, отправлял очередного бобра в короткий полёт в воду. Битву водяная живность проигрывала, от слова совсем. И вот через пару минут на берегу остался только победитель, держащий двумя руками за хвост своё еле живое оружие. Яростно поглядев на мохнатое орудие в своих руках, малыш пару раз долбанул тушкой о ближайшее дерево, раскрутил бобра над головой и забросил в пруд.

– И скажите водяному хозяину, чтоб никто из его слуг парк не трогал, szumowina wodna, – вытирая руки платком из сумки, проорал гномик. Стоя в пяти шагах от берега, маленький человечек разглядывал водную гладь. Если присмотреться, стало заметно, что сафьян сапог уже очень потёртый, на тёмно-зелёном сюртуке большая прореха неаккуратно, большими грубыми стежками, зашита белыми нитками, рысий мех на шапке полинял и местами повылез.

Из воды вдруг, совсем без плеска, показалась женская головка. Очень, надо сказать, красивая, с правильными чертами лица, маленьким, чуть вздёрнутым носиком, и с большими яркими синими глазами. Густые пушистые цвета тёмного золота волосы были абсолютно сухими. Это как же, это? Ведь из воды же вылезла? С лёгкой усмешкой рассматривала русалка стоящего на берегу маленького человечка.

– А ты, Ежи, всё буянишь? – гослос у водной обитательницы глубокий, мягкий. Девица показалась из воды уже по пояс, тончайший шёлк мокрой рубашки обтягивал высокие, задорно торчащие груди.

– А, Агафья. Чего это твой хозяин сам не показывается, тебя подсылает? – гномик, уперев руки в бока, с вызовом глядел на собеседницу.

– А надоел ты уже всем в округе. Сколько можно? Водяной разрешил бобрам на пруду жить, почто ты их обидел?

– Жить пусть живут, а вот деревья в парке похабить не дам. Моими хозяевами парк разбит, мною и охраняем будет.

– Ну, ты ж домовой, Ежи. Парк-то тут причём? – всплеснула руками девица. Это её высказывание вызвало бурную реакцию маленького Ежи. Топнув ногой, он сжал кулаки и заорал, брызгая слюной:

– Я не домовой, понятно тебе! Не домовой! Я хохлик! Хохлик, dupek Podwodny. Gospodarz wodny miot bezm'ozgi. Потомственный великопольский хохлик.

– Ох, как красиво ты ругаешься, Ежи, – весёлым колокольчиком смех русалки зазвенел над водой, – Вот этой своей спесью шляхетской, ты всю окрестную нечисть против себя и настроил. С лешим, ну до чего ж милый мальчонка, и с тем подраться умудрился.

– А нечего ему на парк рот разевать, по лесам пусть хозяйничает. И филин его тут летать не будет. А то лезет ко мне в дупло, как к себе домой, gnojek Pierzasty, – маленький Ежи грозно помахал кулаком куда-то в сторону Краснинского большака.

– Ну, сам себя послушай. Домовой.… Ну ладно, ладно, – видя, как скривилось в ярости лицо собеседника, поправилась русалка, – хохлик… Хохлик, а живёшь в дупле. Давно ведь погорел барский дом. Чего тебе тут теперь делать. Раз великопольский, ну и отправляйся к себе в Польшу.