Беби из Голливуда

Остановившись перед воротами гаража, я вижу, что в доме горит свет. Не то чтобы я очень обеспокоен этим обстоятельством, в принципе нормально, когда у маман горит свет в комнате, но ведь сейчас свет зажжен на первом этаже и горит, как во Дворце конгрессов.

Хоть бы матушка не заболела! Я всегда боюсь, возвращаясь домой, обнаружить ее в разбитом состоянии. С другой стороны, я знаю, что когда-нибудь наступит день, когда она представит заявку на похоронные принадлежности, но мысленно отодвигаю на более поздние сроки такое приобщение к Богу. А ведь останусь в конце концов один-одинешенек на всем белом свете тянуть лямку…

Я прохожу через сад, думая, несмотря ни на что, о посадке луковиц тюльпанов, которые моя смелая маман заказала прямо из Голландии. Придется завтра брать лопату в руки. Обычное дело — лопата по мне плачет! Если бы вы видели, дорогие дамы, как я копаю землю в старых джинсах, облегающем свитере со стоячим воротником и старых башмаках! О, если бы вы все это видели, то выскочили бы из своих гостиных в стиле Людовика Такого-то и посвятили себя прополке сорняков рядом со мной…

Как порыв ветра я врываюсь в нашу столовую-гостиную. И кого же я вижу, развалившихся в креслах, с сонными рожами? Маман, конечно, сидит, сложив руки на животе, шиньон немного съехал на сторону, а рядом с ней по обе руки, как заседатели Бога-отца, господин Берюрье и господин цирюльник.

Толстяк похож на здоровый кусок прогорклого и растекшегося сала. Небритая в течение нескольких дней физиономия придает ему облик ночевавшего в мусорном контейнере нищего.

Парикмахер, напротив, выглядит изысканно на все сто. Но изысканно так, что в глазах рябит. Костюм в стиле принца Галльского в крупную клетку, голубая рубашка, пестрый галстук с преобладанием бордо, коричневые замшевые ботинки с золотыми пряжками. Обалдеть! Мечта педе…

Мой выход заставляет их подпрыгнуть.

— Ну что вы, что вы! — говорю я примирительно. — Что это вы так прыгаете, господа, в ваши-то годы да на ночь глядя?

Толстяк с ходу, будто ждал команды, начинает реветь навзрыд. Цирюльник жалобно всхлипывает…

Фелиция давит неучтенную в протоколе встречи улыбку. Затем наступает всеобщая минута молчания. Тихо так, что можно услышать, как шагает по паутине паук.

Поневоле взволнованно я спрашиваю:

— Толстуха отдала концы или что?

— Нет, но она опять пропала, Сан-А, — пискляво жалуется Берю.

И они опять бьются в истерике. Цирк, честное слово! И это в три часа ночи! Готовьте платки, господа! Впечатление, будто мы на итальянских похоронах.

— Скажите толком, черт возьми, что за история приключилась?

Расчесыватель проборов хнычет:

— Получилось так, и это чистая правда, комиссар: наша Берта испарилась!

Образ, по правде сказать, не слишком подходящий. Вы можете себе представить, что бегемотиха Берю превратилась в пар? Я — нет! Даже на мысе Канаверал американцам вряд ли удалась бы подобная затея…

— Девушка, значит, опять навострила лыжи…

— Хочешь чего-нибудь горячего? — обрубает прелюдию разговора Фелиция.

Так и подмывает ответить, что я некоторое время назад уже принял кое-что очень горячее, а именно десерт, обладающий сладким именем Эстелла. Вслух же говорю, что теперь бы в самый раз что-нибудь прохладное. Во рту у меня, будто на дне птичьей клетки, и бокал шампанского в такое время никогда не повредит хорошему полицейскому.

Произнесенное маман название «Лансон брют» заставляет Толстяка встрепенуться и отвлечься от своих печалей. Его глаза начинают светиться золотым блеском, словно оберточная фольга на пробке шампанского.

— Валяй рассказывай, — покорно говорю я.

— Так вот…

Он развязывает запутавшиеся шнурки на правом ботинке и снимает его с помощью другой ноги. Продравшийся носок дает возможность свободно дышать пальцам (но не нам!) с ужасными нестрижеными ногтями, что указывает на принадлежность Толстяка к отряду копытных. И даже копытных в трауре.

— Ты позволишь? — спрашивает он после содеянного. — А то ноги из-за ногтей отваливаются.

— Толстяк, ногти и рога из одного материала — рогоносного. Ими ты провоцируешь тех, кто…

— Не валяй дурака, Тонио… Я совершенно разбит из-за этой авантюры…

Он срочно умолкает, видя, как маман вносит запотевшую с боков бутылку.

— Не спеши, успеешь выложить мне свои объяснения и позже, — предлагаю я. — Или, может, хочешь их написать?

— Когда мы расстались, ну, после обеда, не знаю, заметил ты или нет, но Берта была вся на нервах.

— Это перло в глаза, как твой красный нос на том месте, что тебе служит лицом…

— Поскольку в доме не было готовой еды, а ей не хотелось опять торчать на кухне, да в такой час, то мы пошли в ресторан. Знаешь, заведение «Ладжой» на улице позади нас… Их фирменное блюдо — цыпленок в вине.

Он вздыхает, и глаза его слезятся от гастрономических воспоминаний.

— Они подают его с маленькими белыми луковичками, кусочками жареного сала и гренками, натертыми чесноком. Чеснок имеет первостепенное значение при приготовлении цыпленка в вине. Многие повара не кладут чеснок, будто бы он забивает вкус лука… Я всегда смеюсь… (И действительно, он смеется так, что, возможно, и у вас слышно, если вы прислушаетесь.) Я смеюсь, потому что чеснок, как говорится, — жена лука…

— Нет! — обрываю я его. — Чеснок — педераст!

Моя дурацкая шутка возвращает обжору к реальности. Его толстая физиономия опять принимает плаксивое выражение.

— Хорошо, проехали… — вздыхает он.

— Ладно, переходи к меню, у маман есть поваренная книга с рецептами и предисловием врача-диетолога.

— Значит, мы пошли в ресторан. И за десертом Берта начала скандал…

— Что, в творожный крем попала горчица?

— Нет… Но ей в башку вдруг ударили воспоминания о том, как мы парились в твоей машине. Она принялась кричать, что мы, то есть ты и я, оба ни на что не способны. Ей, мол, раньше и в голову не приходило, что в наши дни похитители могут удерживать по нескольку дней честных женщин, а скоты полицейские наедают себе хари, вместо того чтобы гоняться за преступниками…

Он умолкает.

— Да, это так, Толстяк. Лучше бы ты был стекольщиком.

— Надо, что ли, тебе все время шутить, даже в серьезных случаях.

Я наливаю шампанское в бокалы, и мы принимаемся их опустошать.

— За здоровье Берты! — произношу я.

Парикмахер роняет скупую слезу в бокал.

Толстяк же, напротив, выпивает содержимое одним махом, будто речь идет о стакане минеральной воды в несусветную жару.

— Она была в таком бешенстве, что встала и ушла, — говорит Берю. — Она так вся возбудилась от собственных речей, сам знаешь! И вот она сматывается, а я еще не расплатился. Представляешь, она даже не доела малину под взбитыми сливками. Не пропадать же, когда оплачено, пришлось добить и ее порцию.