Бедные-несчастные

Он осекся, отвел глаза в сторону, потом продолжал:

— …ну, хотя бы души Данкана Парринга. Моя параллель с Шекспиром нисколько не натянута, Свичнет. Плотно спрессованный смысл ее фраз, каламбуры, сам ритм — все шекспировское.

— Так читай же.

— Начинаю! Письмо не датировано, но, как легко видеть, начато на пароходе вскоре после того, как Парринг рыдал, стоя на коленях в триестской канаве, или (если ты предпочитаешь его собственную тщеславную версию) выкупался в венецианском Большом канале. Не считая этой подробности, письмо Беллы не противоречит его письму и даже подтверждает один факт, который он счел галлюцинацией. Но оно настолько же превосходит послание Парринга, насколько Евангелие от Матфея, которое содержит Нагорную проповедь Христа, превосходит Евангелие от Иоанна, где ее нет. Я не ошибся, Свичнет? Ведь тебя до отвала напичкали Библией в школе. Это у Марка или у Луки говорится…

Я сказал, что если он сейчас же не начнет читать, я взломаю буфет с портвейном сэра Колина. Он ответил:

— Начинаю немедленно! Но позволь мне прежде дать письму Белл заглавие, которое ей не принадлежит, но которое подготовит тебя к восприятию всей безмерной шири, глубины и высоты того, что тут содержится. Я озаглавлю письмо СОТВОРЕНИЕ СОВЕСТИ. Слушай.

Он прокашлялся и начал читать — отчетливо и торжественным тоном, который показался мне театральным. В дальнейшем чтение несколько раз прерывалось сдавленными рыданиями. Письмо я привожу не так, как написала его Белла, а так, как оно прозвучало в его передаче.

ПИСЬМО БЕЛЛЫ БАКСТЕР: СОТВОРЕНИЕ СОВЕСТИ

14. Глазго — Одесса: игроки

Мой милый Бог, на синем-синем море Я наконец могу начать письмо. Несчастный Парень беспробудно спит И рад прервать свое туда-сюда — Глупец немало глупостей наделал. Мне кажется, уж век прошел с тех пор,

С той мягкой теплой тихой светлой ночи,Когда, дохнув на Свечку хлороформом,По лестнице порхнула к Парню я.Стрелою кеб нас к поезду помчал,Где мы, в вагоне окна занавесив,Всю ночь пар-пар-пар-парились на паруДорогу всю до Лондона, а утромВ гостинице «Сент-Панкрас» взяли номер.И Данкан говорил еще о свадьбе!Я — ни в какую, Свечку успокой.Ты, Бог, не парил никого ни разуИ, может быть, не знаешь, что мужчинаПосле восьми часов сплошной парьбыЛежит пластом и ни на что не смотрит.Так что назавтра я была самаСебе хозяйка. Посмотревши город,Я разбудила Парринга пить чай.«Где ты была?» Я рассказала. «С кем?»«Одна». «И я, ты думаешь, поверю,Что за день ты не встретила мужчину?»«Я миллион их встретила, пожалуй,Но говорила только с полицейским,Дорогу спрашивала в Друри-Лейн».«Еще бы! С кем же, как не с полицейским!Они ведь удальцы как на подбор.Да и гвардейцы хоть куда ребята,Все ищут молодых да безотказных.Небось и «полицейский» твой из этих,Ведь форму спутать ничего не стоит».«В своем уме ты? Чем я провинилась?»«Признайся мне — я у тебя не первый!Ты перепробовать успела сотню!»«Не сотню, нет. Я, правда, не считала,Но уж никак не больше полу ста».Он взвыл, скривился, начал на себеРвать волосы, а поостыв, пустилсяВ расспросы. Так я поняла впервые,Что целованье рук он не считаетЛюбовью, только всовыванье третьейМужской ноги, что лишена ступни.«Коль так, мой милый Парень, будь уверен,Что я любила одного тебя».«Бессовестная шлюха! — возопил он. —Не ври. Давным-давно ты не девица!»Не сразу стало ясно мне, о чем он.Выходит, если женщина без парыЖила и Парня не нашла себе,То у нее в любовном углубленье,Куда потом челнок свой он погрузит,Должна быть колеистая перепонка,Которой не нашел он у меня.«А шрам?» Он показал на белый след,Что, от кудрей любовных начинаясь,Идет, как Гринвичский меридиан,И надвое мне чрево рассекает,Что вороху пшеницы уподобилПремудрый Соломон во время оно.«У всякой женщины есть этот шрам».«Нет! — Парень возразил. — Лишь у такой,Кому разрезали живот, чтоб вынутьМладенца». «Коли так, то это былоД— Т-К— Т— У-Б-Г — до того,Как треснула у Беллы голова».Я тонкий шов дала ему пощупать,Что окружает череп мой кольцом.Тут он сказал со вздохом: «ЯраскрылТебе все тайные мои мечтыИ темные дела. Но почему жеТы о своем не говорила прошлом,Вернее, об отсутствии его?»«Ты времени для этого мне не дал,Сам говорил, не закрывая рта.Я видела, что не нужны тебеНи прошлое, ни чаянья мои,А только то, что для паръбы потребно».«Да, я мерзавец! Я достоин смерти!»Он зарыдал, стал кулаками в грудьСебя лупить, потом, спустив штаны,Меня он быстро-быстро начал парить.Я гладила его и утешала(Ведь он ребенок), и еще однаБыла у нас парьба, теперь потише:Да, в этом он неистощим, но, Свечка,Читая эти строки, не грусти.Хоть нужен Парень женщине, но любитОна того, кто ждет ее и верит.Бог, у меня и вправду был ребенок?И если да, то что же с ней теперь?Я почему-то знаю — это дочь.Вместить такую мысль мне не под силу.Быть может, позже до нее дозрею.Ты видишь, Бог, что я у оке не та?Не только о себе я стала думать.Я думала о Свечке, хоть егоЗдесь нет, и утешать его пыталась.Боюсь того, что вызреет во мнеОт мыслей о потерянной дочурке.Вот странно: Парринг с разумом дитятиПустоголовую заставил БеллСочувствовать другим. Я расскажуО том, как я в Швейцарии егоЗаботливою нянькой опекала.

Когда приехали мы в Амстердам, Там его мучила все та же ревность. Он за руку держал меня все время, Лишь выпустил, когда пошел к врачу, Меня оставив подождать в приемной. Он летаргией называл усталость, Вполне естественную. Человеку Порою нужен отдых и покой. Но врач ему такие дал пилюли, Чтобы совсем не отдыхать. И вихрем-Пошли бега, соборы, мюзик-холлы, Кафешантаны. Стал он белый-белый, И лишь глаза, как фонари, горели: «Силенки есть еще! Вперед! Вперед!»

Спасибо, милый Бог, что научил Меня ты сидя засыпать. В трамваях, На пароходах, в кебах, в поездах Пришлась твоя наука очень кстати.

И все-таки мне сна недоставало.Я помню, вечером второго дня,Как мы с ним оказались за границей,Он слушать Вагнера меня повел.Казалось, этому конца не будет,И стоило лишь мне сомкнуть глаза,Он локтем в бок меня: «Не спать, смотреть!»Я стала спать с открытыми глазами.Я скоро научилась спать и стоя,И на бегу, носясь повсюду с ним.Во сне ему я даже отвечала —Ведь требовалось лишь «ты прав, мой милый».Конечно, кое-где я просыпалась —В отелях, например, или на почте,Чтобы тебе отправить телеграмму,Пока он маме телеграмму шлет,Еще я просыпалась в ресторанах,Во франкфуртском зверинце и в немецкомИгорном доме —расскажу об этом.Там разбудил меня, наверно, запах.Отчаяньем там пахло, как в зверинце,И жалкой, боязливою надеждой;Еще — прокисшей и несвежей страстью(Был третий запах смесью первых двух).Но, может быть, мой нюх преувеличил —Глазам открычся светлый-светлый зал.Ты помнишь, как водил меня на биржу?Тут было очень на нее похоже *.На золотисто-кремовых колоннахДержались бело-голубые своды,Хрустальные переливались люстрыИ освещали все дела внизу,Где шесть столов стояло и в рулеткуИзысканная публика играла.Вдоль стен на алых плюшевых диванахСидели зрители, и я средь них.А Парринг — тот стоял со мною рядом,Смотрел на ближний стол во все глазаИ бормотал: «Понятно. Все понятно».Мне показалось, что, как я, во снеОн говорит с открытыми глазами,И я сказала ласково, но твердо:«Пошли в гостиницу, мой милый Данкан,Там ты поспишь». Он на меня воззрилсяИ, медленно качая головой,Ответил: «Рано. Рано. Кое-чтоЕще мне надо сделать. Я ведь знаю,Что ты и в грош мои мозги не ставишь,Считаешь их ненужным дополненьемК тому, что между ног моих торчит.Так знай же, Белл: мозгам моим открылсяВеликий ФАКТ, что нарекли невеждыУДА ЧЕЙ. Ясно вижу я теперь,Что БОГ, СУДЬБА. УДАЧА и ВЕЗЕНЬЕ —Лишь жалкие слова, лишь облаченьеНЕВЕЖЕСТВА. Ты, женщина, стой с краюИ наблюдай за тем, как я играю!»Мы подошли. Примолк нестройный гул.Все взгляды — к нам. Один подвинул стул.Он пробурчал: «Спасибо», и — за дело.А я стояла сзади и смотрела.

Милый Бог, я устала. Время позднее. Трудненько подражать Шекспиру, если ты женщина с трещиной в голове и даже не знаешь грамматики; однако я замечаю, что буквы у меня становятся меньше. Завтра мы причалим в Афинах. Помнишь, как века тому назад мы были там с тобой по пути в Загреб и Сараево? Надеюсь, Парфенон за это время починили. Теперь тихо пристроюсь рядом с Парнем, а о его беде расскажу завтра; конец этой записи я обозначу звездочками.

Покинув Константине… как там дальше?На том же русском корабле плывемТеперь к Одессе, миновав Босфор.Свеж: и приятен воздух, небо чисто.Укутав горемыку своего,На палубе его я усадила,А то бы он весь день лежал на койкеДа Библию читал. Теперь он вновьСтал говорить о том, что мы с ним пара,И умолять о «вечных узах». Брр!Ведь радости парьбы не обуздаешьНа время даже, что уж там не вечность.И как же мне в его башку втемяшить,Что я уже сговорена с другим?

Толпа, что собралась вокруг рулетки, Лишь издали изысканной казалась. Конечно, были там и богачи В роскошных шелковых жилетах, фраках И дамы в низко вырезанных платьях. Там были люди среднего достатка, Рантье, священники и коммерсанты, Опрятные, серьезные донельзя, Иные с женами. А бедняков Сперва не различала я (конечно, Людей в лохмотьях не пускачи в зал). Но, приглядевшись, стала замечать Где латку, где залоснившийся ворот И наглухо застегнутый, чтоб скрыть Несвежее белье. Кто побогаче, Клал золото, кредитные билеты; Попроще люди клали серебро, А перед этим думали подолгу; Беднейшие на стол кидали мелочь И бледные, с горящими глазами, Как Парень мой, смотрели на игру. Быстрее всех с деньгами управлялись Богатые, и нищие, и те, Кто превращался из одних в другие; Все ж, будь он голь, богач иль середина — Ошеломлен, неистов, позабавлен — Будь молод, стар или в расцвете лет — Француз, испанец, немец или русский, — Будь даже англичанин (эти редко Играли, лишь смотрели свысока) — Любой из них был словно тронут порчей. Я поняла, в чем дело, но не раньше, Чем совершилось то, что совершилось.

Крутящееся колесо и шарик Размалывали что-то в игроках И зрителях, и был этот размол Им в радость, потому что чем ценней

Для них уничтожаемое было,Тем ненавистней и в себе, и в прочих.Что это за сокровище, позднееМне умный человек растолковал.Душой священник его кличет, нищий —Деньгами, немец — волей, а поэт —Любовью. Он это нарек свободой,Которая рождает угрызеньяЗа то, что сам ты сделал. Костью в горлеОна мужчинам, вот они ееИ жаждут истребить. Я не мужчина.Тот зал мне показался римским цирком,Где не тела калечили, а разум,И вся эта толпа пришла смотреть,Как разум, что постичь способен вечность,Пришпиливают к шарику из кости.Несчастный Парень начал делать ставки.Другие красное чередовалиВсе время с черным и меняли клетки.Но Парень ставил только на одну,«Зеро», начав с единственной монеты.Ее он проиграл, за нею две,Потом четыре, восемь и шестнадцать,Потом поставил тридцать две. КрупьеЛопаточкой двенадцать отодвинул —Не больше двадцати. Пожав плечами,Он лишнее забрал. Пустили шарик,Он выиграл. Ему досталось много.Все эти стопки золотых монетЕму вручили в голубой бумаге.Он обратил ко мне счастливый взгляд —Впервые после нашего побега.«Ну, Белл, — он прошептал, — суди сама,Довольно ль в этой голове ума!»До слез мне стало жалко бедолагу,И не почувствовала я, как сильноЕму меня хотелось изумить.Сказать мне надо было: «БесподобенТы, Данкан, бът! Как чувств я не лишилась!Отпразднуем победу в ресторане».Сказала я, увы, совсем другое:«О Данкан, забери меня отсюда!Пойдем в бильярдную — там все же меткостьОсобая нужна, там так красивоКатаются шары по ровной ткани».Он сделался из бледного багровым.«Так, значит, мой успех тебе противен?Рулетку, значит, ненавидишь? Знай же,Что ненавижу я и презираюЕе не меньше! Но сейчас сыграюИ БРОШУ В ДРОЖЬ ХОЗЯЕВ ЭТОЙ ЛАВКИИ ДУРАЛЕЕВ, ДЕЛАЮЩИХ СТАВКИ!»

Он встал, к другому ринулся столу И начал сызнова. Хотела я Одна в отель вернуться, но не знала, Ни как туда проехать, ни названье. Сон на ногах сыграл со мною шутку — Мне было невдомек, где нахожусь я. Я у стены сидела на диване, Покуда шел он от стола к столу,

Выигрывая всюду. Люд за ним.Гул, гомон, ропот, восклицанья «Браво!»,Рев, суматоха, светопреставленье!Хвалили игроки его отвагу,А дамы в низко вырезанных платьяхБросали взгляды, значившие: «Милый,Возьми меня, опаръ меня скорей».Один еврей там слезы лил ручьямиИ Парня умолял уйти, покудаНе отвернулось счастье. Он играл,Пока не стали на ночь закрывать.Сложить все деньги — вот была работка!А Парринга несчастного тем часомОбхаживали все, кроме меня.Вдруг рядом кто-то, кашлянув, сказал:«Мадам, вы мне позволите два слова?» —И, повернувшись динь-динъ-динь о Бог!К обеду колокол! Я извеласьИзголодалась изошла слюнойИзмучилась, тоскуя по борщу,Свекольному прекраснейшему супу.Все ж, стихотворный опыт повторив мой,Заканчиваю снова запись рифмой.

Больше не буду сочинять по-шекспировски. Это замедляет дело, особенно теперь, когда я стараюсь выписывать слова полностью, как все люди. Новый теплый день в Одессе. Небо — одно высокое ровное-ровное светло-серое облако, которое даже не застилает горизонта. Раскрыв на коленях мой маленький письменный несессер, я сижу на верхней ступеньке громадной лестницы, спускающейся к гавани. Она такая широкая, что по ней может промаршировать целая армия, и очень напоминает лестницу, ведущую в Западный парк, — ту, что рядом с нашим домом*. Бог. Здесь тоже гуляет разная публика, но если бы в Глазго я уселась прямо на ступеньку писать письмо, многие посмотрели бы на меня гневно или изумленно, а если бы я вдобавок была бедно одета, полиция прогнала бы меня прочь. Русские же либо не обращают на меня никакого внимания, либо приветливо мне улыбаются. Из всех стран, где я была, больше всего мне подходят США и Россия. С незнакомыми людьми тут разговаривают дружелюбнее и не так официально. Может быть, дело в том, что у них, как у меня, очень мало прошлого? Человек, с которым я подружилась в игорном доме и который говорил мне о рулетке, свободе и душе, — русский. Он сказал, что Россия — такая оке молодая страна, как США, потому что нация и ее литература —ровесницы.

— Наша литература началась с Пушкина, который был современником вашего Вальтера Скотта, — объяснил он. — До Пушкина русские не были настоящей нацией и жили не в своей стране, а в некой административной единице. Наша аристократия изъяснялась по-французски, наше чиновничество состояло из пруссаков, а истинных русских — то есть крестьян — презирали и власти, и чиновничество. Потом явился Пушкин, который услышал народные сказки от своей няни, простой крестьянки. Его стихи и проза наделили нас гордостью за свой язык и сознанием нашего трагического прошлого, диковинного настоящего и неведомого будущего. Он сделал Россию состоянием души, вызвал ее к жизни. После него у нас был Гоголь, равный вашему Диккенсу, у нас есть Тургенев, который выше, чем ваша Джордж Элиот, и Толстой, равный вашему Шекспиру. Но Шекспир-то у вас был за века до Вальтера Скотта.