Бедный Авросимов
Шрифт:
Тут Сереженька протянул нашему капитану полный бокал.
– Вы меня очень обяжете, коли весь его до дна...
Аркадий Иванович вяло так посопротивлялся, но выпил и спросил:
– А где же нежный предмет? Мне господин Ваня обещал...
– Бабы, что ли?
– сказал Сереженька.
– Хай будэ так.
– Милодорочка?
– Да хоть кто...
Толстяк подплясал к ним.
– А что ты с нею будешь делать, Майборода?
– Канашечки, - сказал капитан.
– Под левой рукой - спинка, а под правой что?.. Постараемся!
– Ах,
– Эй!
– крикнул гренадерский поручик от окна.
– Полночь миновала!
Самое удивительное заключалось в том, что в общем этом буйстве и безумстве страстей и чувств, в этой, можно сказать, вакханалии, к которой вы, наверно, успели попривыкнуть уже, ибо я вас пичкаю всем этим отменно, в этом хмелю, к которому они все тянулись, как к освобождению от тягот дня и мрачных раздумий, наш герой ощущал себя бодрым, со свежей головою, словно и не пил, хотя, поддавшись общему разгулу, бил подушкой о тахту и выкрикивал всякие несусветности, напоминая молоденького бычка, сломавшего наконец тесный свой загончик и скачущего от всего сердца по свежей траве да по кузнечикам.
Вдруг совершенно внезапно буйство стихло. Наступила тишина, лишь поленья потрескивали безучастно.
Посреди залы стоял Аркадий Иванович, прикрывая щеку ладонью.
– За что?
– спросил он тихо и кротко.
– Милостивый государь, - сказал Бутурлин, опуская свою тонкую руку, - вы только что нанесли мне оскорбление, непристойно отозвавшись о моей даме...
– Да при чем тут дама?!
– изумился Сереженька.
– Бутурлин, Бог с тобой!
– Уймись, - сказал толстяк, - ты ничего не понял, - и отстранил Сереженьку.
– Нет уж, - сказал Сереженька, - ты, Бутурлин, не смеешь этак... Ты уж, будь добр, все скажи как есть... Зачем же темнить?
– Ты ничего не понял, - сказал Бутурлин спокойно.
– Ты ничего не понял, - повторил за ним толстяк.
– Уймись. Все правильно.
– Ааа, ну да, - спохватился молодой человек.
– Как же это можно - даму оскорблять при нас...
Бутурлин сделал шаг к капитану. Наш герой бросился было разнимать их, но остановился. Что-то мешало ему стронуться с места, а что - понять в этом сумбуре было невозможно.
– Ну что же вы!
– вдруг крикнул Майбороде Сереженька.
– Что же вы так стоите?!
Но милейший Аркадий Иванович, обескураженный немыслимым оборотом дела, продолжал стоять, не помышляя о действии, и даже улыбался жалко.
– Нет, ты должен проучить его, Бутурлин, - потребовал толстяк.
– В моем доме! Это неслыханно, чтобы в моем доме... О Милодоре... и вообще о нимфах...
– Да ведь я ее не знаю, господа, - сказал Аркадий Иванович, не выпуская руки Бутурлина из виду.
– Я ведь предполагал...
– А черт!
– сказал гренадерский поручик.
– Он предполагал... Это вам не Линцы ваши чертовы!
– Да при чем тут Линцы?
– изумился Бутурлин.
– О дамах речь, о дамах! Он даму оскорбил, и все тут...
– Он мне отвратителен!
– закричал Сереженька.
– Он за себя постоять не может!.. Да вы хоть обидьтесь,
– Господа, - еще тише и еще покорнее ответствовал Майборода.
– Я никого не хотел... То есть я никогда... Верите ли, я готов извиниться...
– Да тебе бы лучше просто оставить нас, - сказал толстяк.
– Уйти отсюда... из моего дома. Боюсь, что наш друг вмажет тебе еще раз.
Наш герой увидел, как изящный кавалергард заносит руку, как медленно, не сводя с него глаз, отстраняется беспомощный капитан, но опять не ощутил в себе желания броситься к ним, заступиться за капитана.
И тут кавалергард ударил вновь. Аркадий Иванович охнул и отшатнулся.
– Тут что-то не так!
– крикнул он в отчаянии.
– Не так!..
– Так, так, - сказал гренадерский поручик.
Майборода медленно пятился к дверям. Остальные на него надвигались. Те, незнакомые офицеры, продолжали сидеть неподвижно, с бокалами в руках.
– Вы не смеете меня бить, - выдохнул Аркадий Иванович.
– Это бесчестно...
– Ах, он о чести понимает!
– крикнул Сереженька.
– Вы бы лучше о чести там понимали, тогда... а не тут...
– Где?
– спросил капитан Майборода.
– Где?
Но третья пощечина помешала ему. Он круто повернулся и выбежал вон из залы.
– Трус!
– вслед ему крикнул Сереженька.
Было слышно, как хлопнула дверь и как в ночной тишине проскрипели шаги под окнами.
В молчании все расселись снова у камина. Незнакомые офицеры исчезли. То ли они удалились вслед за капитаном, то ли их не было вовсе.
8
Утром следующего дня голова у нашего героя не болела, как этого можно было ожидать, никаких тягостных воспоминаний, как молодцы офицеры били по щекам доброго капитана, не сохранилось. Все словно так и должно было случиться, и это не разум говорил, а, видимо, сердце.
Единственное, уж ежели говорить начистоту, что преследовало нашего героя утром следующего дня, так это мысль о прелестных нимфах, которых он так и не увидел, и об Амалии Петровне с ее многозначительной родинкой, о той самой Амалии Петровне, которая и надежд никаких не подала, и разговор вела престранный и даже, может быть, предосудительный, но маячила перед глазами, не уходила.
Я не буду утруждать вас подробностями относительно того, как наш герой проводил свой день, а начну прямо с вечернего заседания в известном вам Комитете, где Авросимов, уже освоившись, готовился строчить свои протоколы.
Бесшумно, как всегда, гуськом, словно и незнакомы друг с другом, потянулись в залу члены Комитета и заняли свои места.
Бутурлин вырос за креслом Татищева, ожидая распоряжений, изящный и свежий, словно это и не он вчера безумствовал во флигеле напропалую. При виде Авросимова он едва улыбнулся ему уголками губ и кивнул тоже незаметно.
Солнце уже давно зашло, и январские сумерки охватили комендантский дом, крепость, Санкт-Петербург и весь мир.
По белому изразцу печки-голландки ползла синяя муха.