Бегство от запаха свечей
Шрифт:
– Охотно верю, что скучно, – ответила я. – Какие у тебя заботы? Сделала ли ты хоть что-нибудь своими руками? Разве это жизнь – сидеть и дожидаться удачного замужества! Сочувствую тебе.
– Пока что ты заслуживаешь сочувствия. Подумаешь, велика честь – работать у портнихи! – криво усмехнувшись, огрызнулась Баська.
Мы проходили мимо монастыря. По обычаю требовалось замолчать, а в надлежащем месте преклонить колена и перекреститься. Мы поравнялись с этим местом как раз в тот момент, когда Бася закончила свою тираду. Все, как по команде, опустились на колени и перекрестились, некоторые что-то прошептали.
По обеим
Тут царила непонятная, тревожная тишина. И мне показалось, что вот сейчас я почувствую запах свечей, и пустынные дорожки заполнятся бесчисленными людскими толпами.
В августе прошлого года я была здесь в дни большого престольного праздника. В ушах у меня снова зазвучали истошные причитания паломников, возгласы лоточников, рев пьяных и детский плач. Я снова услыхала, как бормочут молитвы нищие калеки и хихикают девушки.
Паломники брели в Кальварию десятки километров. Этим людям все было нипочем – война и оккупация, облавы, домашние дела, дальняя дорога. Крестный ход за крестным ходом, каждый со своими фигурами святых и хоругвями. В сопровождении духовенства шли мужчины, женщины, старики и дети.
В шелках и в рубище. В сапогах и босиком.
Любой сарай, комната, чердак были на вес золота. Праздник продолжался три дня, людям требовалось пристанище – лишь бы крыша над головой.
Торговали всем: от разукрашенных дорогих молитвенников до обычной питьевой воды.
Пан Дрозд взял меня с собой в монастырь. Одна бы я пойти не решилась. Казалось, что запрудившая Кальварию толпа вот-вот начнет сметать все на своем пути.
В монастырь мы вошли через боковую калитку. Я посмотрела на процессию сверху. Она двигалась к воротам, окутанная кадильным дымом, с развевающимися на ветру хоругвями. Целое море голов.
Потом мы спустились вниз, и я увидела богомольцев вблизи.
Некоторые ползли на коленях, для них не существовало ничего, кроме молитв. Другие несли иконы, фигурки святых и следили только за тем, как бы не оступиться. И все пели:
– Пресвятая богородица… Матерь наша…
Кое-кто нес огромные, изукрашенные свечи, которые брызгали вокруг стеарином и часто гасли. Шли молодые и старые. В основном женщины. Я видела обожженные ветром и солнцем лица, натруженные руки, воздетые теперь к небу, слышала пение:
– Пресвятая богородица… Утешительница…
Где-то впереди время от времени возникал затор, однако толпа продолжала напирать.
Мне стало страшно, и я закричала:
– О боже! Они передавят друг друга!
Но Дрозд взирал на это зрелище совершенно бесстрастно:
– Успокойся, толпа всегда безрассудна. Ни один праздник не обходится без несчастных случаев.
Толпа немного поредела. Дрозд, энергично прокладывая путь, перевел меня через дорогу. Можно было возвращаться. Эскапада кончилась благополучно. Мы остались целы и невредимы. Только кто-то закапал мне стеарином выходное платье.
На дороге в пыли сидел малыш и горько плакал. Я остановилась.
– Нельзя его здесь оставлять, лошади затопчут.
Дрозд перенес ребенка на траву.
– В праздники непременно кто-нибудь кого-нибудь теряет, – объяснил он мне. – Дети – родителей, жены – мужей. Порой и по два дня разыскивают. Я тебе кое-что скажу, Катажина, только смотри не выдавай меня кумушкам,
а то сразу в монастырь донесут. По мне, сюда вовсе не для отпущения грехов приходят… Таких, что ищут «милости божьей», здесь мало, большинство норовит напиться, стянуть, что плохо лежит, или просто малость проветриться. В деревнях годами ничего не случается, и для многих поездка на такой праздник – событие.Мы шли под гору, монастырь давно уже скрылся за поворотом, а пение все еще было слышно:
– Утешительница, пресвятая богородица, матерь наша…
– Что с тобой, Катажина? – затормошила меня Зося. – Чего ради ты молитвы запела?
– Я? Прошу прощения, задумалась, вспомнила престольный праздник.
Что я делаю в этой компании? Что меня с ними связывает? Сплетни, которые они с упоением повторяют? К чему мне эта бессмысленная болтовня?
Я больше не могла сдерживать давно нараставшего раздражения. В какую-то долю секунды передо мной, как в калейдоскопе, промелькнуло все, что было связано с Кальварией! Бабка, тетка Виктория, пани Петкевич, лицемерные ханжи-кумушки… Все невыплаканные слезы подступила к горлу. Только бы не разреветься перед этими девчонками!
Вдруг что-то словно подтолкнуло меня, и я, обогнав Данку Крамаж, загородила ей дорогу. И спросила тоном, не допускающим возражений:
– Скажи, ты была здесь в прошлом году на празднике?
– Конечно, – ответила она торопливо. – Мы с мамой молились, чтобы война побыстрее кончилась.
– Только и всего? А еще о чем ты молилась?
– Чтобы мама с папашей были здоровы, и вообще… – неуверенно, даже испуганно пробормотала Данка.
– Вранье! – воскликнула я. – Не верю. Тебе и твоему отцу война была на руку, торговля в вашей лавке шла хорошо, как никогда. Все вы одним миром мазаны!
Я подбежала к часовне, с которой мы поравнялись, и одним прыжком взобралась на амвон.
– Эй, девочки, подите-ка сюда! – крикнула я. – Я вам скажу, о чем нужно молиться.
Моя еретическая выходка явно встревожила и испугала подружек, но они подошли поближе. А я воздела руки, потом оперлась ими о барьер и заговорила как в трансе:
– На колени и молитесь!
Чтобы у папаши было побольше денег!
Чтобы подруге не повезло!
Чтобы мама купила мне еще три пары туфель!
Чтобы выйти замуж за самого богатого!
Чтобы родить дюжину детей!
Молитесь и терпеливо ждите, и так пройдет жизнь ваша!
Молитесь!
Покорностью и смирением можно горы своротить! Помните об этом!
Молитесь!
Из праха ты возник, человек, и в прах обратишься!
Аминь!
Произнося последние слова, я увидела ужас в глазах у моих слушательниц. Я огляделась по сторонам – кроме нас, на дороге никого не было – и спрыгнула на газон.
Девушки продолжали стоять словно завороженные. Когда я подошла к ним, все заговорили наперебой:
– Бога ты не боишься! Как же ты будешь исповедоваться? Это смертный грех.
– Я буду исповедоваться? Чего ради, скажите на милость? Я не желаю жить так, как все здесь живут! Хочу быть независимой, хочу, чтобы никто не совал нос в мою личную жизнь! Неужели я должна каяться в том, что представляю свое будущее ярким и интересным? А впрочем, шуток вы, что ли, не понимаете?
Лица передо мной были непроницаемы. «Нет, нам никогда не найти общего языка, никогда не понять друг друга, – подумала я. – Это ясно».