Бегство со Светлого берега

— Тогда вперед — и женитесь! — сказала тетя Инид.

В тот же вечер Эйлин сказала Давиду, что, по мнению доктора Мосса, им следует жениться как можно скорее. Так же думают и все остальные. Миссис Ламберт постоянно спрашивает ее, когда они отправятся в церковь; она сказала, что соседи уже поговаривают о ней.

— А тебе важно, что говорят соседи?

— Н-ну… — сказала Эйлин.

— Я знаю еще кое-кого, кто очень интересуется нашим браком, — сказал Давид, и его глаза заблестели за очками. — Вчера на лестнице я встретил твою подругу мисс Пейдж. Она спрашивала, когда может поздравить меня. И знакомился ли я с твоими родителями. Я сказал «нет», но собираюсь, а она говорит: «Полагаю, вы знаете, что они паршивые евреи?»

Эйлин была поражена.

— Никогда не думала, что люди могут быть такими!

— Ты думаешь, в Англии нет антисемитизма?

— Возможно, мою мать можно назвать антисемиткой. Мой отец был евреем. Но она отправила меня и Дорис в школу в полчасе ходьбы от дома, потому что в ближайшей школе большинство девочек были из ортодоксальных еврейских семей, и она сказала, зачем нам ставить на себе клеймо?

— А что она скажет обо мне?

— Я не говорила ей, что ты еврей. Она думает, что ты просто русский, как мы думаем о себе, что мы просто англичане, хотя и с примесью еврейской крови. И мой папа умер так давно. Сама-то она любит евреев, но боится, что другие не любят.

Эйлин не ожидала, что Давид так легко даст себя уговорить нанести визит ее родителям. Ей еще предстояло узнать, что никого так мало не смущали социальные условности, как ее профессионального революционера. Решив однажды вступить с Эйлин в законный брак, он теперь считал самой естественной вещью познакомиться с ее родителями, и вот с непроницаемой важностью он вошел вслед за Эйлин в маленькую сумрачную прихожую, где пряные воскурения ароматических палочек боролись с запахами кухни. Запачканный стеклянный фонарь, свисающий с потолка, отбрасывал красные, голубые и оранжевые тени на высокое зеркало, оттеняя пляшущее скопление звезд на стене. Давид оглядывался в поисках места, где можно повесить пальто, но Эйлин быстро вступила в звезды, оказавшиеся не чем иным, как стеклянными шариками в грохочущем водопаде стеблей бамбука. Эйлин отстранила их, и Давид повесил пальто на пустой крючок, а потом опустила, снова вызвав звон и мерцание звезд.

Вин ждала их наверху, в углу гостиной; ее голова и плечи были залиты янтарно-желтым светом лампы. На восьмиугольной крышке мавританского столика рядом с ней находились серебряный ящичек для сигарет, бронзовая пепельница в виде водяной лилии, которую обвивали руки, казалось, тонущей наяды, и роман из библиотеки Мьюди, заложенный на открытой странице кружевным платочком. Широкие рукава плиссированного халата упали к ее худым плечам, когда она, не вставая, протянула Давиду руку. Она наклонилась вперед, чтобы поздороваться с ним, и свет, уже не затененный благосклонным абажуром, упал на ее утомленное лицо с румянами на осунувшихся щеках и накрашенными губами.

Давид мог показаться добродушным неотесанным человеком, но он объездил много европейских столиц и умел с первого взгляда различить профессиональную обольстительницу. Он заметил густые завитки черных волос, уложенных поверх высокого узкого лба, нитку бус, поднимающуюся и опускающуюся в глубоком вырезе кружевного воротника, тонкую, выставленную вперед лодыжку и изогнутую стопу в атласной туфле на высоком каблуке. Нехотя опустив руку в ее теплую цепкую ладонь, он почувствовал, как в его плоть впиваются кольца; потом пожатие ослабело, и его слегка саднящая рука снова принадлежала ему.

— Так это Давид? — нежным голосом произнесла Вин. — Садитесь со мной рядом и давайте познакомимся.

Давид кивнул, звучно и почтительно поздоровался и осторожно опустился в кресло, указанное грациозным жестом хозяйки. Сиденье кресла опустилось и коснулось пола, а пружины внутри издали мелодичный звон.

В комнату по-крабьи вполз Сэнди. «Не вставайте! Не вставайте!» Но Давид уже вскочил, чтобы ответить на рукопожатие хозяина, а заодно тайком оглядел комнату в поисках менее податливого кресла.

— Как насчет того, чтобы добавить немного света, мэм? — произнес Сэнди и тронул выключатель. Все заморгали от яркого света, хлынувшего с потолка, а Вин со стоном поднесла руку в кольцах к глазам.

Комната тотчас же потеряла всякое сходство с уголком сераля и предстала комфортабельной лондонской гостиной, наполненной толстыми ковриками, вазами в восточном стиле и пианино фирмы Броудвуд. Давиду все это казалось весьма внушительным — его близорукий взгляд не сразу распознал потускневшие оттенки мебели, недостающие кольца на оконных карнизах, запыленные ягоды крыжовника в мозаичной вазе. Мягкие удары китайского гонга позвали их спуститься в столовую, где в свете свисающей лампы под розовым абажуром с бахромой приятно смотрелся стол. И здесь Давид был впечатлен атмосферой комфорта, не заметив, что у дверцы буфета оторвана ручка, неподвижные стрелки часов из черного мрамора не прикрыты стеклом, как, впрочем, и другие часы из слоновой кости с позолотой, стоящие на каминной полке.

Обед был плохой, но Давид вообще не любил английскую кухню, да и время было военное. Вин пыталась разговорить Давида, задавая ему сочувственным тоном вопросы и глядя в лицо пристальным нежным взором. Сэнди был прилежным хозяином, обычным английским джентльменом — тип, который Давид признавал и уважал. Тетя Грэйс, приглашенная познакомиться с женихом Эйлин, сияла глазами и была оживлена. Присутствовала и Дорис. Она собиралась пойти на танцы; ничто, кроме любопытного желания увидеть жениха сестры, не заставило бы ее остаться на обед дома, и, быстро проглотив пищу, она отодвинула прочь стул и промчалась мимо обедающих, прошептав Эйлин на ухо: «Мне он нравится!»

После того как было покончено с меланхолическим бланманже с тушеным черносливом, миссис Харт, тетя Грэйс и Эйлин, благоговейно соблюдая традиции высшего класса, вышли из столовой, оставив мужчин за графином виски и сифоном с содовой водой. Тетя Грэйс не захотела подыматься наверх — ей предстоял долгий путь, ибо жила она, как не преминула сообщить Давиду за обедом, «всего в десяти минутах ходьбы от Палаты лордов». Эйлин часто слышала, как тетя говорила об этом своим новым знакомым, но вся несуразность этой фразы стала ясна ей только сейчас, когда она заметила хитрый огонек, загоревшийся за очками Давида.

Вин закурила сигарету и уселась в уголке дивана, наблюдая за голубой спиралью дыма.

— Мне нравится твой Давид, — сказала она, может быть, слишком сердечно. — Он такой человечный. Когда же мы потанцуем на твоей свадьбе?

— Никакой свадьбы не будет.

— По крайней мере вы зарегистрируете брак?

— Давид сделает это, если я попрошу, но он говорит, что брак его не свяжет. Он говорит, что связать его могут лишь собственные чувства.

— О, вовсе нет, — мудро заметила мать. — Закон прекрасно свяжет.

— Я больше доверяю чувствам Давида.

— Пусть даже так, — сказала мать, наклонившись вперед и сделав на мгновение паузу, а затем продолжила тихо и быстро, словно на нее снизошло вдохновение: — Пусть даже так, но, если ты соблюдаешь принятый порядок, все будут с тобой, а если ты игнорируешь его, тебе придется вращаться в узком кружке безумцев и чудаков.

— Но, мама, меня-то только и интересуют те люди, которых ты называешь безумцами и чудаками.

— Ну, конечно, и меня тоже. Но никто их у тебя и не отнимет. А зачем удаляться от большинства, обычных людей, с которыми приходится жить вместе? Богемная же среда останется для развлечения.