Бегство со Светлого берега

— Моя хозяйка знает одного рыбака, — отвечала Вера Ивановна. — Тебе просто повезло, что ты пришла сегодня. — Эти слова стоили ей еще одного краткого приступа боли, но с этого момента к ней вернулось прежнее присутствие духа, и она была уверена, что теперь навсегда.

Вера Ивановна знала, что нельзя лучше проявить расположение к человеку, вернувшемуся из заключения, чем дать ему поведать свою горестную повесть. Но она не знала, да и едва ли кто-нибудь знает, что эту повесть нельзя рассказать. Слушатель на самом деле не с вами, ему нужны только факты. Поэтому даже самый неопытный рассказчик как-то отбирает факты, и исповедальное последовательное повествование со множеством деталей, что заняло бы целый день, уступает место набору наиболее ярких эпизодов, которые, однако, не могут передать картину во всей полноте. Тем не менее Вера Ивановна слушала, как могла внимательно и сочувственно, хотя ум ее занимала только одна мысль — что она скажет Джону? Она вышла во двор наполнить ведро из крана и стояла, пока ее обувь не вымокла; в другой раз она подошла к калитке, посмотрела через забор на тропу и, вспомнив, что не заперла калитку после прихода Верочки, поколебавшись, повернула ключ в висячем замке. Она не испытывала никаких сомнений; о том, чтобы принять Джона, не могло быть и речи, но что ей сказать ему? Что? Она не могла придумать понятного ему объяснения. Ведь подруге можно было бы сказать, что у нее назначена встреча, и та пришла бы в другой день, не правда ли? Нет, Джон ни за что не поймет.

Когда раздался стук в калитку, Вера Ивановна притворилась, что ничего не слышит.

— Там мужчина, — сказала Верочка, посмотрев через ее плечо в открытую дверь кухни.

Вера Ивановна вскочила из-за стола.

— Это, должно быть, насчет комнаты, — сказала она. — Я обещала хозяйке… — Она была уже у калитки, так близко, что могла сквозь ее узор тронуть кончиками пальцев его улыбающееся лицо, но все еще не могла решить, что сейчас скажет.

Сам того не желая, Джон помог ей. Завидев неясную согнутую фигуру в дверном проеме под портиком, с любопытством смотрящую в сторону калитки, он возбужденно воскликнул: «Так она не уехала?»

Вера Ивановна поглядела на него странным взглядом и медленно качнула головой. Она ничего не сказала, но ее голубые глаза, казалось, потемнели, и Джон прочел в них любовь и отказ.

Проклиная бессильную любовь, почти любя каменный отказ, в приступе гнева он рванул ручку калитки.

— Ты и не хотела этого!

Перехватив ее отчаянный взгляд через плечо, он сбавил тон до сердитого ворчания. «Ты и твоя английская литература!» Внезапно он поднял другую руку и ударил по железной калитке чем-то, что на миг блеснуло в солнечных лучах. Послышался звон стекла о железо, и на блузку Веры Ивановны хлынула вода и стала затекать под одежду; но это была не вода; жидкость высохла почти сразу, оставив запах, исходящий от пьяных мужчин.

Прикрыв рукой пятно на блузке, Вера Ивановна метнулась к дому. Ее подруга умирала от любопытства.

— О, это просто человек хотел снять комнату. Я сказала, чтобы приходил завтра, и он разозлился.

— Разозлился! Да он, видно, пьян в стельку! Я видела, как он бросил в тебя бутылку.

— Не в меня, в калитку. Я сейчас схожу, принесу чистое белье. Ты, наверное, захочешь отдохнуть с дороги. Подожди, я тебя позову.

Оказавшись в комнате, она стащила блузку через голову и положила ее в ящик комода подальше от глаз, но не смяла ее. Нет, она ее тщательно расправила, прежде чем задвинуть ящик. Она едва успела снять юбку и надеть цветастый халат, как в двери появилась Верочка.

— Ты тоже отдохни, Малышка, — сказала Верочка, увидев, что в комнате две кровати.

— Хорошо, — согласилась Вера Ивановна. Она легла на кровать и решительно закрыла глаза.

Полчаса спустя у калитки раздался какой-то шум. Верочка, полудремавшая, отложив в сторону «Над пропастью во ржи»^[54], проснулась тотчас же. «Малышка», — тихо позвала она. Вера Ивановна лежала, отвернувшись к стенке, и по ее дыханию подруга могла подумать, что она спит. Верочка встала с кровати и на цыпочках подошла к окну. За забором на дороге она увидела мужчину, который, казалось, подбирал камни, время от времени выпрямляясь и всматриваясь сквозь кружевной узор калитки. Во внезапном приступе страха перед насилием, который стал частью ее жизни, Верочка подумала, что он начнет бросать камни в окно. Но дом стоял слишком далеко, и вскоре мужчина повернулся и зашагал по улочке к дороге. «Малышка, это тот мужчина!» — воскликнула Верочка. Но голова Малышки на подушке не шевельнулась. Верочка подумала, как легко людям, чьи нервы не расстроены вдребезги, спать, когда они пожелают. Она закрыла глаза, и скоро раздалось ее ритмичное похрапывание.

У противоположной стены Вера Ивановна подняла голову и тихо-тихо перевернула подушку.

2. Бегство со Светлого берега^[55]

«Светлый Берег,

6 октября

Дорогая Вера,

итак, я прочно обосновалась в твоей бывшей комнате на Крутой тропе; только теперь это уже не Крутая тропа, теперь это место называется Медицинский пляж.

Когда я вышла из аэропорта на площадь, она вся кипела; огромные автобусы разъезжали во все стороны с явным намерением кого-нибудь раздавить. Как ты и предсказывала, никаких носильщиков не было и в помине, и люди метались от одной остановки к другой, волоча за собой тяжелые сумки. У этих несчастных не было своей Веры Ивановны, которая подсказала бы им, что нужно делать. Строго следуя твоим указаниям, я оставила чемодан в камере хранения и пронеслась, как ветерок (вернее, пронеслась бы, если бы мне адски не жали эти роскошные новые туфли, за которыми я отстояла такую очередь), через площадь, по мосту и вокруг ограды рынка, и очутилась на улице Ленина, где нашла на положенном месте около почты славный маленький местный автобус — все, как ты и говорила. Как заправский старожил, я сошла на третьей остановке и перешла дорогу по направлению к эвкалипту на углу Крутой тропы (я не хочу и не буду называть ее Медицинским пляжем!). По твоим описаниям я представляла себе, что войду в сплошной туннель из зелени, где в конце светится естественно образовавшаяся буква „О“ — словно начало Океана. Но оказалось, что инжир и магнолии безжалостно вырублены, лесная прогалина превратилась в асфальтовую полосу, упирающуюся в ограду, на которой на фанерной радуге над входом написано славянской вязью: „Добро пожаловать на Медицинский пляж — вход 10 копеек“.

Клавдия Михайловна встретила меня, расплывшись в улыбке, как и пристало домовладелице; она еще менее привлекательна, чем ты говорила, но сам дом и его расположение чудесны, и я вполне верю, что она опрятна и честна, да и нельзя иметь все сразу — никто не знает этого лучше нас с тобой. Я занимаю твою прежнюю комнату в дальнем конце веранды, где виноградник особенно густ. Рада сообщить, что радио во дворе все еще не работает. Комната была бы совсем хороша, если бы не вторая кровать; мне она не нравится тем, что занимает место и вводит в искушение сваливать на нее вещи. Клавдия Михайловна сказала, что в сезон она поселяет в этой комнате троих, и пыталась заставить меня платить за вторую кровать, но я твердо напомнила ей, что сезон закончился, и она согласилась, чтобы я платила только за себя. Она послала мальчика в аэропорт за вещами, и, поскольку я ничем не могу заняться, пока он не вернется, я решила написать тебе, хотя, конечно, мне еще не о чем писать. Интересно, удастся ли мне встретить английского джентльмена? Я думаю, что, как и ты, я могла бы сидеть с ним на вершине скалы и вести разговоры об английской литературе».

Отложив ручку, Дарья Львовна согнула и разогнула пальцы ног, все еще одетых в чулки. Новые туфли — молчаливые инквизиторы — стояли прижавшись друг к другу. Дверь комнаты выходила на веранду, а в проеме окна открывался чудесный вид на верхушки фруктовых деревьев, среди которых выделялись виноградные грозди. Плоды хурмы свисали с безлистных ветвей, как игрушки на рождественской елке. Листья инжира начали один за другим опадать, но на верхушке еще оставалось довольно листвы, чтобы укрыть несколько съежившихся комочков. Яблоки и груши можно было рвать, высунувшись из окна, но гроздья винограда — свет проникал сквозь зеленые ягоды и заставлял слабо мерцать темные — были в некотором отдалении. Дарья вспомнила, что ничего не ела с самой Москвы. Она вытрясла свою набитую сумочку над второй кроватью, и самые разные предметы посыпались на покрывало. Свернутый в кольцо собачий ошейник, старая квитанция из прачечной, читательский билет, — все эти вещи оказались в сумочке по невнимательности — Дарья забыла проверить ее содержимое перед отъездом. Но пинцет и колода миниатюрных карт не должны были быть в сумочке — она оставила их дома умышленно, желая дать отдохнуть подбородку и хотя бы на время забыть о пристрастии к пасьянсу. Объяснить их присутствие можно было только тем, что ее сын Володя заметил их в последний момент и сунул в сумочку, не в силах представить, как мать сможет обходиться без них в течение месяца.

Из кучки на покрывале Дарья выбрала то, что могло ей понадобиться в кафе, — деньги, носовой платок, томик «Кентавра»^[56]. Морщась и гримасничая, она засунула ноги в ужасные туфли. В руках продавщицы они казались мягкими, как перчатки, а теперь они и в самом деле облегали ее съежившиеся ноги, как рукавицы — но железные рукавицы. Новая кожа на носках туфель быстро нащупала болевые точки на мизинцах обеих ног — мозоли, одна зарождающаяся, другая было задремавшая, — а на пятках горели ссадины, которые скоро пойдут волдырями. Прихрамывая, Дарья вышла на крыльцо, не смея остановиться и полюбоваться на багровое небо за зубцами гор, ибо знала, как больно будет снова сделать шаг после остановки. Между своей комнатой и лестницей, ведущей во двор, она насчитала три двери, на которых висели замки, и три окна, закрытых ставнями. Под одним из окон к стене был придвинут маленький столик. Дарья была уверена, что его не было, когда она приехала, потому что специально отметила, что на веранде нет ничего, кроме радиолы. Но от дальнейших размышлений на эту тему Дарью отвлекла хозяйка, бодро поднимающаяся по лестнице с большим чемоданом в руках, с таким видом, будто он был невесом. «Дайте его мне!» — воскликнула Дарья, но Клавдия Михайловна крепко держала ручку, и Дарья могла лишь пройти в комнату рядом с ней, что-то бормоча извиняющимся тоном. С подчеркнуто деликатным видом Клавдия Михайловна удалилась, предоставив жилице разбирать чемодан без ее надзора; но Дарья Львовна, заметившая ее быстрый взгляд, прежде чем оставить комнату, положила незапечатанное письмо в сумочку. Теперь она обнаружила то, чего не заметила раньше, — поверхность столика была расчерчена на квадраты. Она крикнула Клавдии Михайловне, которая была уже во дворе: «Ваш муж играет в шахматы?», но не получила ответа. Клавдия Михайловна вошла в открытую кухню под домом; может быть, она и не слышала.

Сойдя с автобуса напротив кафе, Дарья Львовна заметила человека, переходившего дорогу. Она обратила на него внимание, потому что он был непохож на всех прочих; в самом деле, он выглядел, как иностранец, может быть, из-за своих рыжевато-коричневых башмаков и покроя норфолкской куртки, чья похожесть на русскую толстовку лишь подчеркивала их различие. Его рыжеватые волосы были почти того же цвета, что и куртка, и крайне нуждались в стрижке. Лицо его в профиль выглядело худым, едва ли не изможденным. Дарья не успела дойти до тротуара, как он исчез из виду.