Бегущая могила

— Моя семья никогда не делала мне ничего плохого, — сказала она. — Я знаю, что с некоторыми людьми здесь случались очень ужасные вещи, но со мной — нет. Нет, — повторила она, пожав напряженными плечами.

Робин чувствовала неприязнь группы к девушке так же ясно, как если бы они открыто заявили об этом, и про себя просила ее больше не говорить, но безрезультатно.

— И я не думаю, что правильно называть, например, родителей, любящих своих детей, “материалистической одержимостью”, — выпалила она. — Извините, но я так не думаю.

Теперь сразу несколько членов группы, включая Амандипа, заговорили. Мазу вмешалась и жестом предложила Амандипу продолжить одному.

— Во всех традиционных семейных структурах существует динамика власти, — сказал он. — Нельзя отрицать, что нет принуждения и контроля, даже если это делается с благими намерениями.

— Ну, маленьким детям нужны границы, — сказала девушка.

Теперь большинство членов группы заговорили одновременно, некоторые из них были явно рассержены. Вивьен, девушка с всклокоченными черными волосами, которая обычно изо всех сил старалась казаться как можно более похожей на представительницу рабочего класса, говорила громче всех, и другие замолчали, чтобы позволить ей продолжать.

— То, что ты называешь “границами”, — это оправдание жестокого обращения, верно, в случае моей семьи это было жестокое обращение, И когда ты говоришь подобные вещи, ты не просто обесцениваешь опыт людей, которые были “вооружены”, активно “вооружены” желанием родителей контролировать их, — Кайл энергично закивал, — Ты увековечиваешь и поддерживаешь те же чертовы системы контроля, от которых некоторые из нас пытаются убежать, ясно? Если ты не пострадала, что ж, высказывайся на здоровье, но, может быть, послушаешь и поучишься у тех, кто пострадал от этого, окей?

Раздалось бурчание в знак согласия. Мазу ничего не сказала, предоставив группе самой разбираться с диссидентом. Впервые Робин показалось, что на лице женщины появилась искренняя улыбка.

В тот день девушка лицом в форме сердца подверглась открытому остракизму со стороны других членов Группы Огня. Робин, которая жалела, что не может пробормотать несколько слов доброты или поддержки, подражала большинству и игнорировала ее.

Их двадцатичетырехчасовой пост начался в среду вечером. На ужин Робин получила только чашку горячей воды с лимоном. Оглядев остальных новобранцев, она поняла, что постились только группы Огня, Дерева и Земли, а группам Металла и Воды подали обычную кашу из вареных овощей и лапши. Робин подумала, что вряд ли группы “Металл” и “Вода” могли массово провалить физическую оценку доктора Чжоу. Судя по бормочущим комментариям ее товарищей по голоданию, некоторые из которых сидели неподалеку, Робин поняла, что они считают себя достойнее тех, кого кормят, и, похоже, считают предстоящие двадцать четыре часа вынужденного голодания почетным знаком.

Робин проснулась на следующий день, который был последним в ее семидневном ретрите, после нескольких часов сна, нарушенного грызущими голодными болями в желудке. Сегодня ночью она должна была найти пластиковый камень на границе фермы, и от одной мысли об этом ей становилось одновременно радостно и страшно. Она еще не пробовала выходить из общежития ночью и опасалась не только того, что ее перехватят по дороге в лес, но и того, что она не сможет найти нужное место в темноте.

После завтрака, который для трех постящихся групп состоял из еще одной чашки горячей воды с лимоном, все новобранцы во второй раз после распределения по группам по прибытии воссоединились и были проведены членами церкви в левое крыло фермерского дома. Внутри оказалось пустое, вымощенное камнем помещение, в центре которого находилась крутая деревянная лестница, ведущая в подвал.

Внизу находилась отделанная деревянными панелями комната, которая, по мнению Робин, тянулась почти на всю длину фермерского дома. Две двери с левой стороны показывали, что подвальное помещение простирается еще дальше, чем было видно в данный момент. В противоположном от лестницы конце находилась сцена перед экраном, почти таким же большим, как в храме на Руперт-Корт. Приглушенное освещение исходило от прожекторов, а пол был застелен камышовой циновкой. Новобранцам приказали сесть на пол лицом к сцене, и Робин невольно вспомнила, как она училась в начальной школе. Некоторые из новобранцев с трудом подчинились приказу, в том числе и Уолтер Фернсби, который, опустившись на пол, чуть не опрокинулся на своего соседа.

Когда все расселись по местам, свет над головой был погашен, оставив сцену освещенной.

В свете прожекторов на сцену вышел Джонатан Уэйс, одетый в длинную оранжевую мантию, красивый, длинноволосый, с ямочками на подбородке и голубыми глазами. В зале раздались аплодисменты, причем не только со стороны служителей церкви, но и среди новобранцев. Через щель слева от себя Робин увидела взволнованное, покрасневшее лицо овдовевшей Марион Хаксли, которая была так явно влюблена в Уэйса. Амандип был одним из тех, кто аплодировал сильнее всех.

Джонатан улыбнулся своей обычной самоуничижительной улыбкой, жестом приказал толпе успокоиться, затем свел руки вместе, поклонился и сказал:

— Я благодарю вас за службу.

— И я за вашу, — хором ответили новобранцы, кланяясь в ответ.

— Это не пустые слова, — сказал Уэйс, улыбаясь всем присутствующим. — Я искренне благодарен вам за то, что вы дали нам на этой неделе. Вы пожертвовали своим временем, энергией и мускульной силой, чтобы помочь нам управлять нашей фермой. Вы помогли собрать средства на нашу благотворительную деятельность и начали исследовать свою собственную духовность. Даже если вы не пойдете с нами дальше, вы сделали реальное и долговременное добро — для нас, для себя и для жертв материалистического мира.

— А теперь, — сказал Уэйс, — его улыбка померкла, — давайте поговорим о том мире.

Из скрытых динамиков зазвучала зловещая органная музыка. Экран за спиной Уэйса ожил. По экрану стали последовательно проплывать кадры с главами государств, богатыми знаменитостями и правительственными чиновниками, а затем Уэйс начал рассказывать о недавно просочившихся конфиденциальных документах оффшорной юридической фирмы — “Панамских документах”, о которых Робин узнала из новостей еще до приезда на ферму Чепмена.

— Мошенничество… клептократия… уклонение от уплаты налогов… нарушение международных санкций… — говорил Уэйс, держа в руках микрофон. — Мировая мерзкая материалистическая элита предстает во всей своей двуличности, скрывая богатства, малая толика которых могла бы решить большинство мировых проблем…

На экране инкриминируемые короли, президенты и премьер-министры улыбались и махали руками с подиумов. Знаменитые актеры сияли с красных дорожек и сцен. Нарядно одетые бизнесмены отмахивались от вопросов журналистов.

Уэйс начал бегло и яростно говорить о лицемерии, самовлюбленности и жадности. Он противопоставлял публичные заявления и частное поведение. Глаза голодной, измученной публики следили за тем, как он ходит по сцене взад и вперед. В зале было жарко, пол, покрытый камышом, был неудобен.

Далее меланхоличное фортепиано играло над кадрами бездомных, попрошайничающих у входов в самые дорогие лондонские магазины, затем — распухших и умирающих детей в Йемене или разорванных и искалеченных сирийскими бомбами. Вид маленького мальчика, покрытого кровью и пылью, впавшего в почти каталептическое состояние, когда его поднимали в машину скорой помощи, заставил глаза Робин наполниться слезами. Уэйс тоже плакал.