Белая береза
Шрифт:
Вскоре Лозневой встал из-за стола.
— Надо идти. Темнеет.
— А куда идти? — спросила Анна.
— Домой.
— Домой? А где у тебя дом?
Лозневой подумал: "И правда, где дом?" Он вспомнил, что идти-то надо, конечно, не домой, а к Ерофею Кузьмичу, к человеку с неясными думами, да еще на окраину деревни. А Лозневой знал: во многих местах вокруг действуют партизаны.
— Переходил бы ты, Михайлович, ко мне, — вдруг серьезно сказала Анна, словно опять отгадала мысли Лозневого. — И мне одной страшно, и тебе, я думаю, не очень-то весело, а вместе нам все, глядишь,
Лозневой ответил глухо, опустив глаза:
— Не боишься греха?
— Какой тут грех, подумаешь! Испугалась я! — цинично ответила Анна и опять приблизилась, почти крикнула: — Я народа боюсь, вот что!
Она сама подала Лозневому его одежду.
— Придешь как квартирант, вот и все! Мой дом, разве я не могу пустить человека на квартиру? Когда придешь?
— Это надо обдумать.
— Тут нечего обдумывать! Как ни думай — не миновать нам с тобой жить вместе.
— Наглая ты, — сказал Лозневой одеваясь.
— Все такие! — убежденно ответила Анна. — Только одни скрывают это, а мне не перед кем скрывать. Что мне перед тобой себя скрывать? Какая ни есть, а лучше меня тебе не найти.
Вместе вышли на крыльцо.
Вечер принес легкий морозец. Пасмурное небо прояснилось, показались звезды. Можно было ожидать, что за ночь зима полностью восстановит свои права и красоты.
— Да, совсем забыл! — сказал Лозневой, собираясь было попрощаться с хозяйкой. — Валенки-то я не снял.
— Не надо, — ответила Анна.
Лозневой опустил голову.
— Ну, ладно! Я все обдумаю…
…Поздно вечером Лозневой перешел жить к Анне Чернявкиной. С Ерофеем Кузьмичом он попрощался суховато, но миролюбиво: кто знает, такой человек всегда может пригодиться в тяжелой и опасной жизни. Объясняя свой уход, Лозневой сказал:
— Там ведь ближе к комендатуре, а мне, сам знаешь, часто туда ходить приходится. Удобнее, да… и вам тут… помощи по хозяйству не надо…
— Да, теперь не надо, — грустно согласился Ерофей Кузьмич, и Лозневой пожалел, что сказал лишнее. — Ну, гляди, не забывай добра, — добавил он в заключение. — Не будь, как все прочие…
Тут он вдруг заметил, что Лозневой обут в валенки покойника Чернявкина, два раза кряду легонько кашлянул, прикрыв рот ладонью, и сказал, чтобы сказать что-нибудь:
— Смотри, бабу-то не обижай!
IX
Анфиса Марковна осталась очень недовольной поведением Марийки. Сразу же после того, как она выгнала Лозневого, сказала:
— Ты у меня брось горячиться! — И даже погрозила дочери пальцем. Можно и погорячиться, да знать надо когда… — Тут она вспомнила, что и сама горячилась и оскорбляла полицая. — И я, дура, тоже хороша!
— Он будет грабить, а мы молчать?
— А что толку от нашего крику?
— Тогда так: надо идти к дяде Степану, — решительно заявила Марийка. — Что это такое делается? Они всех голыми оставляют, а те залезли в лес и молчат. Что они молчат? В Матвеевке вон старосту и полицая отправили на тот свет, в Черноярке нескольких немцев, говорят, хлопнули. А
наши молчат!В самом деле, по всей ближней округе, там и сям, действовали партизаны: неведомыми путями доносились слухи об их боевых делах. А в Ольховке гитлеровцы жили спокойно, хотя совсем рядом, в ближнем урочище, находился отряд Степана Бояркина. Это было очень странно.
За несколько дней до Октябрьского праздника еще по чернотропу из отряда приходил Серьга Хахай. Он принес свежие листовки; Фая, Ксюта Волкова и их подружки за ночь расклеили эти листовки по деревне. После этого не было ни одной весточки из отряда.
Марийка горячилась.
— Боятся они идти по снегу, что ли?
— Там, видно, глупее тебя, — сказала мать.
— Не глупее, так нечего молчать! — ответила Марийка. — Я вот завтра на рассвете отправлюсь туда и все узнаю.
— Где ты-их найдешь в лесу-то?
— Я же знаю, где они!
— Да и как ты дойдешь туда?
— Очень просто: на лыжах.
— Одна? В лес?
— А кого мне в своем лесу бояться?
— А если здесь узнают, что ушла?
— Скажите, что ушла в Хмелевку, к тетке…
По тому, как мать задавала вопросы. Марийка сразу почувствовала, что она, в сущности, не возражает против ее решения, и еще нетерпеливее засобиралась в отряд.
Перед вечером по деревне разнеслась весть о том, что гитлеровцы избили двух женщин, прятавших теплые вещи.
Марийка загорелась с новой силой.
— Я пойду, вот и все! — сказала она матери и в сердцах даже тряхнула в ее сторону полушалком. — И больше не отговаривай меня! Как сказала, так и будет!
Убедившись, что дочь серьезно задумала сходить в отряд Бояркина, в понимая, что теперь это совершенно необходимо, Анфиса Марковна сказала:
— Что же, надо идти, ты права!
Марийка ласково бросилась к матери:
— Мама, ты не бойся!
— Я не боюсь, ступай, только на рассвете. Пока светает, дойдешь до леса, а там при солнце. Да тут и ходьбы-то всего ничего!
— Мама, ты не сердишься?
Мать старалась не баловать дочерей нежностями.
— Ладно, ладно, собирайся!
Но тут и Фая заявила, что она тоже хочет пойти в отряд.
— Ты с ума сошла! — ахнула мать.
— Она не сошла, а я сошла?
Фая кивнула на сестру, словно говорила не только от своего, но и от ее имени:
— Ей будет скучно одной!
— Я дойду и одна, — сказала Марийка.
— Ну и ступай! А лыжи я тебе не дам! — с внезапной детской обидой заявила Фая. — А вместе пойдем — я свои тебе отдам, а себе возьму у Ксюты.
— Да что тебе-то загорелось? — спросила мать.
— Загорелось, и все тут!
— И какие вы обе упрямые, а?
Улучив минуту, когда мать вышла из дому, Фая осторожненько, боком, приблизилась к сестре и сказала тихонько, но настойчиво:
— А я все равно пойду за тобой!
— Да зачем, зачем?
— Надо, — Фая отвернулась. — По личному делу.
— По личному? — Марийка даже отпрянула.
— А что, у меня, по-твоему, не может быть личных дел? — заговорила Фая горячо. — Вы все меня девочкой считаете, а мне уже полных семнадцать, уже восемнадцатый пошел, это забыли?