Белинский
Шрифт:
Но, подойдя к капиталистическому строю как диалектик и как материалист, он увидел, что этот строй создает условия, необходимые для «будущей общественности» — для социализма.
Вопрос об историческом месте капитализма был связан с важнейшей для России проблемой о путях ее развития. Белинский правильно решает эту проблему. Бакунин, пишет он Анненкову, «доказывал мне еще, что избави-де бог Россию от буржуази. А теперь ясно видно, что внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуази» (3, 12, 468). Так Белинский признал неизбежность и относительную прогрессивность капиталистического пути для России. Он был единственным из великих русских революционных демократов, правильно определившим ближайшее направление развития страны. Не только Бакунин, но также Герцен и Огарев, а затем Чернышевский и Добролюбов отстаивали некапиталистический путь. Это их ошибочное мнение сделалось потом одним из основных догматов народничества.
Утопический социализм стал составной частью мировоззрения Белинского с начала 40-х годов. До этого, плохо зная учение западных социалистов-утопистов, он вслед за Гегелем относился к ним отрицательно. Но вот в сентябре 1841 г. Белинский пишет Боткину: «Итак, я теперь в новой крайности, — это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Всё из нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса. Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию» (3, 12, 66).
В 1842–1846 гг., познакомившись с трудами Сен-Симона, Фурье, а также Прудона, Кабэ, Леру, Луи Блана и др., Белинский эзоповским языком пропагандирует их идеи в своих произведениях. Он пишет об обществе, «на разуме и натуре человека основанном», об уничтожении там «ложных и неразумных» начал общественной жизни и пр. Он представляет себе социализм как общество, основанное на братстве людей, где не будет богатых и бедных, царей и подданных, где осуществится нравственное и физическое совершенство человека. Уже тогда социалистические идеи Белинского, как и других русских демократов, отличались от взглядов на социализм западных утопистов. Эти отличия, которые уже не раз отмечались в нашей литературе, заключаются в слиянии его социалистических идей с демократическими и в признании им необходимости революционного переворота для победы нового строя.
Одна из характерных черт социалистических воззрений Белинского состояла в том, что он никогда не был сторонником общинного социализма. Он высмеивал учение славянофилов об «особенностях славянского общинного начала», заложенного будто бы в русском народе (см. 3, 10, 265), и доказывал, что общины существовали во всех странах в патриархальный период. Критик говорил, что славянофильские представления об общинных инстинктах русских крестьян — «целиком взятые у французских социалистов и плохо понятые понятия о народе, абстрактно примененные к нашему народу» (3, 12, 435). Отсутствие идеализации общины отличало Белинского не только от славянофилов, но и от Герцена, выдвинувшего, уже после смерти критика, свою теорию общинного социализма, принятую затем и Чернышевским. Конечно, взгляды Герцена и Чернышевского на общину существенно отличались от славянофильских: их теория общинного социализма была лишь ошибочной формой, в которой выступала их борьба за переход земли в руки крестьян, тогда как «славяне» не предполагали передавать крестьянам помещичью землю. Белинский же смотрел на общину более реалистично по сравнению не только со славянофилами, но и с Герценом и даже с Чернышевским.
В конце жизни критика учение западных социалистов-утопистов перестало его удовлетворять. Он понял и неприложимость его к России. Имея в виду западный утопический социализм, Белинский пишет: «Теперь Европу занимают новые великие вопросы. Интересоваться ими, следить за ними нам можно и должно, ибо ничто человеческое не должно быть чуждо нам, если мы хотим быть людьми. Но в то же время для нас было бы вовсе бесплодно принимать эти вопросы как наши собственные. В них нашего только то, что применимо к нашему положению; все остальное чуждо нам, и мы стали бы играть роль донкихотов, горячась из них. Этим мы заслужили бы скорее насмешки европейцев, нежели их уважение. У себя, в себе, вокруг себя, вот где должны мы искать и вопросов и их решения» (3, 10, 32). Вера в социализм у Белинского сохраняется до последних дней; он считает, что можно «предвидеть основание будущей эпохи, ибо само отрицание указывает на требование» (3, 8, 289). Но он доказывает, что надо исходить не из своих фантазий и желаний, а из «примет настоящего». Опираясь на эти «приметы», он приходит к мысли, что одной из особенностей социализма будут развитые промышленность и транспорт, машины, освобождающие человека от тяжелых работ и рабства нужды. Он видит, что в крепостной России в отличие от капиталистического Запада их еще нет, и угадывает, что путь к будущему обществу в России лежит через развитие буржуазных отношений.
Б. Ф. Егоров, открывший в 1973 г. в наших журналах полемику о русских революционных демократах, утверждает, что Белинский после путешествия по России в 1846 г., убедившись в неподготовленности крестьян к активной борьбе, снова пережил «переворот» в своих воззрениях. Этот переворот во взглядах критика состоял, по мнению Егорова, во-первых, в возникновении критического отношения к утопическому социализму и, во-вторых,
в «отчаянной вере в то, что если в настоящее время в правительственных кругах обсуждается вопрос об отмене крепостного права… то законодательные меры „сверху“ могут быть единственной в данный момент реальной возможностью освобождения крестьян» (23, 122).С этим утверждением Егорова согласиться нельзя. Достаточно вспомнить, что именно в этот период написано «Письмо к Гоголю», которое уж никак не вяжется с верой его автора в царское правительство. Он действительно внимательно следит, насколько это возможно, за правительственными проектами, но он относится к ним довольно скептически, называя уже принятые правительственные постановления о крестьянах «робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров» (3, 10, 213). Попытка Егорова приписать Белинскому веру в правительство уже подвергнута критике в нашей литературе (см. 39). Что же касается критического отношения к западному утопическому социализму, то Егоров правильно отмечает наличие его у Белинского в последние годы жизни. Однако критик пришел к этому не в результате «переворота»; оно постепенно утверждалось у него со времен отказа от «абстрактного идеала». Кроме того, антиутопическая направленность взглядов Белинского касается не существовавшего тогда в России крепостного права, в реальности уничтожения которого он не сомневался, а социалистических идей.
Достоевский называл Белинского «самым торопившимся человеком в России». Действительно, критик весь был устремлен в будущее, боролся за него, жил для него, верил в грядущий социализм. Но это не значит, что он пытался забежать вперед, опередить эпоху, не считаться с реальными возможностями. Признавая последовательность и постепенность в развитии общества, он еще в прежние годы заявлял, что посредством химического раствора можно ускорить развитие растений, но для гражданственности и общественности такого раствора нет. Эта мысль в последний период приобретает для него особое значение. «…Я люблю русского человека и верю великой будущности России. Но… я ничего не строю на основании этой любви и этой веры, не употребляю их, как неопровержимые доказательства» (3, 12, 433), — пишет он в ноябре 1847 г. К. Д. Кавелину и добавляет с горечью: нам хочется поскорее, а России торопиться нечего.
Размышления Белинского на эту тему были вызваны, в частности, его полемикой со старым другом-противником Бакуниным, считавшим возможным осуществить тогда в России социалистическую революцию. Белинский с его «чутьем гениального социолога» (Плеханов) предугадывал тот вред, который может принести преждевременный переворот. Характерно, что в 1850 г., т. е. почти в то же время, что и русский критик, на вред преждевременной революции указал Энгельс в своей работе «Крестьянская война в Германии». Он писал о трагедии вождя, который окажется у власти еще до того, как для этого созреют условия: такой вождь не сможет выполнить то, что обещал своему классу, а вынужден будет поступать в интересах чуждого ему класса, для господства которого уже создались необходимые предпосылки, и «отделываться от своего класса фразами, обещаниями и уверениями в том, что интересы другого класса являются его собственными» (1, 7, 423). По существу эти высказывания были направлены и против Бакунина, хотя непосредственно против него Энгельс выступил перед этим в другом своем произведении — «Демократический панславизм», показав там, что в концепции Бакунина «о действительности… вообще нет речи» (1, 6, 291).
У Белинского же реалистический подход к действительности, который всегда преобладал, в последние годы еще усилился. Значение вопроса о готовности революции Белинский не мог раскрыть с такой глубиной, как Энгельс, но он решал его правильно. Он понял, что для России социализм еще преждевременен и что непосредственной, вполне назревшей ее задачей является ликвидация крепостничества. В понимании вреда переворота, для которого еще не созрели условия, Белинский опередил Герцена, который только 20 лет спустя пришел примерно к такому же выводу, что и критик, вступив по этой проблеме в полемику не только с Бакуниным, но и с Огаревым. Представление, которое разделял и Плеханов (см. 37, 4, 493), будто Белинский в последние годы жизни возложил все надежды на реформы сверху, связывается обычно с последним письмом критика к Анненкову, где он писал, что Бакунин и славянофилы помогли ему «сбросить с себя мистическое верование в народ» и что «России нужен новый Петр Великий» (3, 12, 467–468). Для того чтобы правильно понять эти слова Белинского, надо обратиться к его взглядам на роль народа и выдающихся личностей в истории.
Решающую роль в историческом процессе критик, безусловно, отводит народным массам. Он называет народ почвой, которая порождает все общественные явления, в том числе и выдающихся деятелей. Последним он тоже придает большое значение, но рассматривает их как выразителей стремлений народа, хотя бы эти стремления и были еще скрытыми. Он заявляет, что имя гения — миллион, потому что в груди своей он носит страдания, радости и надежды миллионов. Белинский показывает, что народные массы имеют несравненно большее значение, чем личность, хотя бы и гениальная. «…Как бы ни велик был человек, народ всегда выше его, и соединенные усилия многих людей всегда превзойдут в своих результатах его усилия» (3, 8, 279).