Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
Шрифт:
Все, хватит Нади-Шодханы. Надо сейчас же вставать и начинать шерстить объявления на сайте gumtree.com. «И главное здесь, — мысленно подчеркнула Гортензия, — сейчас же».
Она надела розовые атласные сандалии, купленные на блошином рынке Брик-лейн. Если одеться как принцесса, найдешь себе дворец.
«А еще, — подумала она, — надо срочно подыскать себе на лето стажировку».
Крибле-крабле-бумс, конечно, она подыщет!
Ведь кто она? Гортензия Кортес! Единственная и неповторимая, ослепительная, умная, смелая, исключительно одаренная, сексапильная, сногсшибательная,
— И с тех пор от него так и нет вестей?
Гортензия встречалась с Ширли в Саут-Бэнке, за чашкой лапши в китайском ресторанчике «Вагамама». День выдался теплый и ясный, они уселись на террасе, на солнце, и болтали ногами.
— Он только пишет по электронной почте. Разговаривать со мной не хочет. Рано еще. Только пишет.
— И что же он пишет?
— Что жизнь удалась. Снимает квартиру в доме из красного кирпича, на 74-й западной улице.
— У тебя есть точный адрес?
— Нет. Зачем тебе?
— Мало ли.
— Между Амстердам- и Коламбус-авеню.
— Это хороший район?
— Очень хороший. У него под окнами два дерева.
Мимо промчался парень на скейтборде, резко затормозил, глянул, как они уплетают лапшу, свирепо бросил: «Eat the bankers!» [69] — и покатил дальше.
— А еще что?
— Ну, у него есть приятель по имени Жером в магазине «Брукс Бразерс», знакомая, которая похожа на боксерский хук, продавщица булочек… Еще подружка с сине-зелеными волосами…
69
Банкиров бы лучше лопали! (англ.)
— Он с ней спит?
— Он не уточнил.
Голос у Ширли был совершенно бесцветный. Она пересказывала письма сына слово в слово. «Сколько же раз она их читала, — подумала Гортензия, — выучила, видать, наизусть».
— Ему очень нравится Нью-Йорк. Там уже весна, парк завален тополиным пухом, хлопья в воздухе похожи на снег, куча народу ходит с красными глазами, чихает и плачет, птицы чирикают и щелкают: «Да-да-да». А он им в ответ: «Нет-нет-нет», — потому что он как раз не чихает, не плачет, а радуется жизни. Еще у него в приятелях белки. По понедельникам они в грустях, потому что к ним никто не приходит.
— Белки в Центральном парке по понедельникам грустят? — удивилась Гортензия.
Ширли кивнула. Взгляд ее витал где-то вдалеке.
— И все? — продолжала допытываться Гортензия.
— Еще он ходит играть на фортепиано в какую-то лавку древностей, после обеда работает в булочной, зарабатывает. В общем, — прибавила она мрачно, — он счастлив и всем доволен.
Гортензии вспомнилась фраза из Бальзака, которую им часто в шутку повторяла мать: «Вот оно что», — сказал граф. Завидев, что жене грустно, он повеселел».
— А обо мне он что-нибудь пишет, спрашивает?
— Нет.
— Наверняка спит с этой сине-зеленой. Но это ничего. Это потому, что меня нет рядом.
Таково было негласное правило. Они никогда не договаривались, когда увидятся и увидятся ли вообще. Один никогда не говорил другому, что тот ему дорог, что больше всего на свете хочется взять его лицо в ладони и поцеловать
крепко-крепко, до боли. Из гордости. Обоим было не занимать упрямства. Всякий раз они прощались с деланой непринужденностью, мол, если завтра не увидимся, то и ладно. Но оба знали… Оба знали.Так что Гортезия была уверена, что девица с сине-зеленой челкой — так, ерунда.
Мимо прошел низенький, сутулый мужичок с доской на спине: реклама крема от геморроя. Гортензия толкнула Ширли локтем, но та даже не улыбнулась. Она, казалось, оцепенела от горя. Это непонятное горе замуровало ее в серых стенах, и она даже не видела человечка, который тащил на спине огромную доску с рекламой средства от геморроя. Гортензии ужасно захотелось уйти. Завязки розовых сандалий немилосердно натирали лодыжки — зря она разгуливала в них весь день по асфальту. Она поболтала ногами, чтобы унять боль.
— Мама мне рассказала, что Гэри застал у тебя Оливера…
— Оливер — это была последняя капля. А так Гэри уже давно на меня наплевать. Он отдаляется — это невыносимо!
— Да уж, вид у тебя невеселый.
— Я как Ариадна в лабиринте. Только нити нет.
— За нить у тебя был Гэри?
— Ну да.
Ширли вздохнула и втянула длинную желтую макаронину.
— Неосторожно иметь только одну нитку в жизни, — назидательно сказала Гортензия. — Тогда, конечно, упустишь ее — и шляйся по лабиринту до второго пришествия.
— Именно этим я и занимаюсь. Кстати, что там с ней в итоге случилось, с Ариадной?
— «Погибла на брегах, где он тебя оставил», если не ошибаюсь.
— Вот это мне и светит.
Гортензии никогда не приходилось видеть Ширли в таком состоянии: под глазами темные круги, тусклый цвет лица, волосы немытые и свисают сосульками.
— Я как овдовела, Гортензия, потеряв сына.
— Да что он у тебя — за мужа был?
— Мы так хорошо жили вместе…
— Хорошо-то хорошо, но это ненормально. Лучше бы кувыркалась дальше с Оливером. Тебе это только на пользу. Вести половую жизнь, знаешь ли, уголовно ненаказуемо.
— Ох, Оливер… — Ширли снова со свистом втянула макаронину и пожала плечами. — Оливер — это отдельная проблема.
— У тебя куда ни кинь, везде проблемы!.. А вот Гэри говорил, что Оливер, наоборот, вполне пристойный мужик.
— Да я знаю. Просто…
Ширли снова вздохнула и втянула еще одну макаронину.
Гортензии хотелось ухватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть.
— Ты так и будешь есть лапшу по одной?
— Я хочу понять в себе кое-что, в чем секрет…
— Что с тобой не так?
Ширли не отвечала.
— Я хочу понять, в чем секрет, — упрямо повторила она.
— Сделай что-нибудь с волосами, а то совсем уныло выглядят.
— Да если бы только волосы…
— Слушай, Ширли, возьми себя в руки! Черт знает что, ты и меня вгоняешь в тоску!
— Мне больше ничего не хочется…
— Ну так прыгай в Темзу!
— Представь себе, я об этом подумываю.
— Ну ладно, я пойду. Пока! Не люблю вариться в чужой хандре. К тому же, говорят, это заразно.
Ширли, казалось, едва расслышала. Она совершенно заплутала по своему лабиринту с тарелкой лапши в руках. Гортензия поднялась, положила на столик три фунта и отбыла. Ширли осталась сидеть на террасе, ковыряясь вилкой в тарелке.