Белое сердце
Шрифт:
В этих городах (даже в Нью-Йорке) обычно не развлекаешься, потому что пять дней в неделю работаешь как лошадь, а в выходные чувствуешь себя таким разбитым, что хочется только одного — отдохнуть и набраться сил на следующую неделю: немного погулять, издали поглазеть на токсикоманов и будущих преступников, походить по магазинам (хорошо, что в воскресенье они открыты) или читать целый день толстенную «Нью-Йорк Таймс», пить витаминизированные соки и смотреть телевизор — вполне вероятно, что по одному из девяноста каналов покажут Джерри Льюиса. Хочется дать отдых языку и слуху, но это невозможно: все равно все время слушаешь и говоришь, даже когда остаешься один. У меня, правда, все складывается удачнее, чем у моих коллег. Обычно внештатники, чтобы сэкономить на гостинице, снимают на время командировки какую-нибудь захудалую меблированную квартирку (кухня, спальня и все остальное — в одной комнате) и всегда мучаются проблемой: готовить дома, чтобы все пропиталось кухонными запахами, или всегда обедать и ужинать в ресторанах, что в Нью-Йорке очень дорого, потому что здесь все обходится не в ту сумму, которая указана на ценнике или в меню из-за пятнадцати процентов обязательных чаевых в ресторанах плюс восьми процентов местного нью-йоркского налога (это просто грабеж: в Бостоне этот налог всего пять процентов). Но мне повезло: у меня в Нью-Йорке есть приятельница-испанка, которая всегда рада приютить меня на те месяцы, что длится ассамблея. Она моя коллега — переводчица в Организации Объединенных Наций, и в Нью-Йорке живет постоянно уже двенадцать лет. У нее не захудалая, а очень уютная квартира, где иногда можно готовить без риска, что гостиная и спальни пропахнут кухней. Мы познакомились с ней задолго
Шесть лет назад Берта попала в автомобильную катастрофу. Одна нога ее была изуродована: множество открытых переломов, потом — остеомиелит, стоял вопрос об ампутации. В конце концов ногу спасли, но пришлось удалить часть бедренной кости, и с тех пор Берта прихрамывает. Это не мешает ей носить туфли на каблуках (и носит она их грациозно), но один каблук должен быть немного длиннее и толще, чем другой, и обувь она шьет на заказ. То, что каблуки неодинаковые, может заметить только тот, кто это знает, а вот хромота заметна сразу, особенно когда Берта устает. Или когда она дома, где не надо следить за походкой: как только она закрывает изнутри входную дверь и кладет ключи в сумочку, она перестает следить за походкой и хромота ее усиливается. Еще у нее остался шрам на правой щеке, почти незаметный, она даже не стала делать пластическую операцию, чтобы его убрать. Шрам этот имеет форму полумесяца. Иногда после бессонной ночи, или после тяжелого дня, или когда ей случается понервничать, шрам темнеет и становится более заметным. Тогда мне кажется, что она испачкалась, и я говорю ей, что у нее пятно на щеке. «Это шрам, — напоминает Берта, — он иногда темнеет».
Когда-то она была замужем, и это одна из причин, по которым она уехала работать в Америку. Она развелась с мужем через три года после свадьбы, через два года вышла замуж снова и еще через год снова развелась. С тех пор у нее не было сколько-нибудь длительных связей. Шесть лет назад, после катастрофы, она вдруг совершенно безосновательно решила, что безнадежно постарела и уже никого не сможет привлечь (никто не сможет ее по-настоящему полюбить). Она красивая женщина, лицо ее всегда казалось взрослым, и поэтому она совсем не изменилась со студенческих лет. В старости на нее приятно будет смотреть: с ней не произойдет этих неприятных перемен, которые делают неузнаваемыми некоторые лица из нашего прошлого, да и наши собственные лица, и хотя (как мне кажется) у нее нет никаких причин, чтобы комплексовать, факт остается фактом: комплекс у нее есть, и, несмотря на то, что она еще не сдалась, он очень мешает ей в отношениях с мужчинами, отравляет эти отношения. Она еще не потеряла интереса к мужчинам, но это может случиться очень скоро. За эти годы, всякий раз, когда мне случалось приезжать в качестве внештатника в город, где она живет, я повидал в ее квартире многих мужчин (большинство из них были американцы, было несколько испанцев и даже один аргентинец; обычно они приходили вместе с ней, некоторые звонили и назначали где-нибудь свидание, изредка кто-то заезжал за ней, у одного даже был ключ от ее квартиры), которые не выказывали ни малейшего желания познакомиться со мной, а значит, и к ней не испытывали большого интереса (то есть у них не было серьезных намерений, ведь всегда хочешь познакомиться и даже понравиться друзьям того, с кем собираешься быть вместе какое-то время). Каждый из этих мужчин или разочаровал ее, или бросил, иногда после первой же проведенной вместе ночи. На каждого из этих мужчин она возлагала надежды, от каждого ждала чего-то (ждала даже от первой ночи, которая столько раз оказывалась последней). С каждым разом ей все труднее было удерживать их, и каждый раз она пыталась удержать их со все большим упорством (я уже сказал, что для нее еще не настало время безразличия и цинизма). Когда я был в Нью-Йорке вскоре после женитьбы — с середины сентября до середины ноября, — она уже два года как знакомилась с мужчинами через брачные агентства и примерно год как помещала объявления в газетах и журналах, в рубрике «Знакомства» (там это называется «Personals»). Она снялась на видео для агентства, которое (на условиях предоплаты) рассылает кассеты мужчинам, заинтересованным в таких, как она, — нелепая формулировка, но именно так принято говорить, и сама Берта так говорит: «Мужчины, заинтересованные в таких, как я», подстраиваясь, таким образом, под уже существующую модель вместо того, чтобы создать свою собственную. На кассете она говорит, сидя на своем диване (она показала мне кассету, оригинал хранится у нее, а агентство рассылает копии), она очень красивая, тщательно одета, кажется спокойной, кажется моложе своих лет. Она говорит перед камерой по-английски, только в конце добавляет несколько фраз по-испански, чтобы заинтересовать еще и испанцев, находящихся в Америке проездом или живущих здесь постоянно, или любого, кто любит экзотику, или тех, кого в Америке называют «hispanos». Она говорит о своих вкусах, о том, что она любит, о своих идеях (их не так и много); о работе не говорит, упоминает об автокатастрофе, с извиняющейся улыбкой говорит о легкой хромоте: рассказ о недостатках является обязательным условием, чтобы потом они ни для кого не явились неожиданностью. Потом ее можно видеть за домашними делами: вот она поливает цветы, вот листа ет книгу (роман Кундеры, не что-нибудь!), все это под музыку (виолончель, Бах). Вот она на кухне в переднике, вот пишет письмо за столом с горящей настольной лампой. Записи были короткие, по три-пять минут, все очень милые. Она (именно поэтому я говорю «записи» — во множественном числе) тоже получала за умеренную плату кассеты, где были сняты мужчины, которые видели (или не видели) ее кассету и хотели познакомиться с ней или со всеми желающими. Она получала такие кассеты каждую неделю, и когда я был в Нью-Йорке, мы смотрели их вместе. Мы смеялись, я давал ей советы, хотя никакого серьезного совета я дать не мог, — все это казалось мне игрой, я не мог поверить, что она на самом деле могла серьезно воспринимать этих мужчин. Я думал, что только ненормальные, странные, не заслуживающие доверия люди могут заниматься этим. При этом я забывал, что Берта тоже занималась этим, а она моя подруга и заслуживает полного доверия. Агентство было достаточно солидным, по крайней мере, представлялось таким, все было под контролем вплоть до первой встречи, все было вполне прилично, видеозаписи, если требовалось, подвергались цензуре, все было мило. Что касается знакомств по объявлению, то здесь никакого контроля не было, никаких посредников, и корреспонденты сразу переходили к делу: просили прислать откровенные видеозаписи, отпускали сальности, позволяли себе скабрезные шутки, которые уже не казались Берте такими отвратительными: это входило в условия игры и стало уже привычным. Через какое-то время она почти потеряла интерес к тому, что присылали ей из агентства, хотя по-прежнему заказывала им видеокассеты, чтобы ощущать, что она еще не утратила контакта с этим милым миром, зато она переписывалась и встречалась со странными мужчинами, у которых были тела и лица, но еще не было имен — только инициалы или клички, некоторые из них я даже помню: «Телец», «ВМФ», «ДеКова», «Выпускник», «Оружие», «МС», «Гумберт», «Кашалот», «Гаучо», — вот такие у этих мужчин были прозвища. Все они без всякого стеснения улыбались в объектив (домашние съемки, наверняка они снимали себя сами, без помощи посторонних), говорили, не обращаясь ни к кому, или обращаясь неизвестно к кому, к незнакомому еще человеку, а может быть, ко всему миру, который о них знать не знает. Некоторые говорили, лежа в постели в одних трусах или в очень открытых плавках: живот втянут, торс натерт маслом, как у атлетов.
Только атлетического в них было мало. Самые отчаянные (чем старше, тем меньше комплексов) снимались голыми, при этом говорили как ни в чем ни бывало, словно не демонстрировали себя во всей красе (в большинстве случаев, впрочем, смотреть там было не на что). Берта смеялась, глядя на них, я смеялся вместе с ней, но смеялся неискренне, потому что знал: посмеявшись, Берта ответит кому-то из них и пошлет ему свою кассету, возможно, договорится с ним о встрече и, может быть, даже приведет его к себе. В этом случае, закрыв дверь изнутри и бросив ключ в сумочку, она не престанет следить за походкой и даже дома будет стараться скрыть хромоту, по крайней мере, пока они не перейдут в спальню — в постели не нужно ходить.В тот раз, через две недели после моего приезда (было воскресенье, и уже накопилась усталость), Берта показала мне письмо, полученное ею на номер абонентского ящика, который она зарезервировала для ответов на свои personals. Когда я бывал в Нью-Йорке, она всегда давала мне читать эти письма, чтобы посмеяться вместе (горестями своими она делилась менее охотно), но в тот раз она хотела еще и убедиться в том, что я понимаю это письмо так же, как и она.
— Что ты скажешь на это? — спросила она, протягивая мне письмо.
Письмо было написано (вернее, отпечатано на машинке) по-английски, и ничего особенного в нем не было. Тон письма был непринужденный, но сдержанный, даже слишком сдержанный для такого рода писем. Автор письма прочел объявление Берты в разделе знакомств одного ежемесячного журнала и захотел познакомиться с ней. Он писал, что пробудет в Нью-Йорке пару месяцев (это было и хорошо и плохо), и добавлял, что бывает в Манхеттене довольно часто, несколько раз в году («Это хорошо, — сказала Берта, — не будет надоедать»). Он извинялся за то, что подписался просто «Ник» (подпись была от руки), словно никогда раньше не писал подобных писем и не знал, что для начала следует пользоваться псевдонимом, или кличкой, или инициалами, и оправдывался тем, что работает «на очень заметной арене» («as I work in a very visible arena», — так он выразился), и ему приходится пока быть сдержанным, если не сказать скрытным и даже таинственным. Именно так он и писал: «Если не казать скрытным и даже таинственным».
Прочитав письмо, я сказал Берте то, о чем она и сама уже догадалась:
— Это писал испанец.
Английский был вполне приличный, если не считать некоторых шероховатостей, одной явной грамматической ошибки и того, что некоторые выражения казались кальками с испанского. Берта, так же как и мы с Луисой, сразу подмечает такие недочеты у наших соотечественников, когда они говорят или пишут на иностранных языках. Но если письмо писал испанец, то почему он обращался к Берте по-английски — ведь объявление, которое она каждый месяц помещает в том журнале, начинается со слов: «Молодая испанка…» Она всегда начинала с этого, хотя ей было немного неловко за слово «молодая», когда нужно было идти на свидание — в этот момент она казалась себе ужасной и ясно видела все свои морщины, даже после коллагена, даже те, которых не было. В письме «Ника» ее заинтриговало то, что он работает «на очень заметной арене». Должен сказать, что прежде ни одно письмо не приводило ее в такое возбуждение. «Очень заметная арена!» — повторяла она, смеясь (отчасти оттого, что эта фраза смешила ее своей претенциозностью, отчасти от волнения, вызванного новыми надеждами).
— Как ты думаешь, чем он занимается? «Очень заметная арена» — не иначе, кино или телевидение. Может быть, он диктор? Некоторые из них мне нравятся. А, да, он же испанец — испанских дикторов я теперь не знаю, а ты? — Она на какое-то время задумывалась, а потом добавляла: — А может быть, он спортсмен? Или политик? Хотя вряд ли политик рискнул бы пойти на такое. Впрочем, испанцам бесстыдства не занимать. Сказать, что работаешь на очень заметной арене, это все равно что сказать, что ты очень известный человек. Может быть, поэтому он решил для начала прикинуться американцем? Кто бы это мог быть?
— Вполне возможно, что про «арену» он соврал — пустил пыль в глаза, чтобы вызвать интерес. Похоже, что с тобой он своей цели достиг.
— Может быть, и так, но в любом случае в этом выражении есть своя прелесть. Арена. Какое-то очень уж американское выражение, а если он испанец, то откуда он его знает?
— По телевизору услышал, откуда же еще. А может быть, никакая он не известная личность, просто сам себя таким считает. В лучшем случае биржевой агент, или врач, или предприниматель, — мнит себя важной персоной, считает, что он у всех на виду, а на самом деле таких людей никто не знает, особенно здесь, в Америке.
Я подыгрывал ей — что я еще мог? Единственное, что я мог для нее сделать, это выслушать ее, отнестись серьезно к ее проблемам/ поддержать ее, проявить интерес к тому, что для нее важно, и быть оптимистом, — такова, как мне кажется, первая заповедь дружбы.
— А может быть, он певец? — сказала она.
— А может быть, писатель, — предположил я.
Берта послала ответ на номер абонентского ящика, указанный «Ником». По-английски такие ящики называются «Р. О. Box». Все ими пользуются, их в стране миллионы. Во время моих визитов в Нью-Йорк Берта показывала мне все письма и кассеты, присылаемые ей, но она никогда не показывала мне ни одного своего ответа. Она не показывала свои письма мне и не оставляла себе копий, и я ее понимаю: люди еще могут смириться с тем, что окружающие будут обсуждать их поступки, мимолетные и иногда для окружающих совершенно непонятные, но никак не хотят допустить, чтобы обсуждалось то, что они написали остающимися надолго и совершенно понятными словами (даже если окружающие настроены благожелательно, даже если свое мнение они не высказывают вслух).
Несколько дней спустя она получила ответ. Это письмо она мне, как обычно, показала. Оно было на цветистом и не совсем правильном английском — том же языке, на котором писала ему (чтобы, как она мне сказала, не задеть его чувства и не умалить его лингвистические познания) Берта. Это письмо было более коротким и менее сдержанным, словно ответ Берты давал его автору право на это, а может быть, просто при втором шаге уже не требуется соблюдения тех элементарных норм, которые обязательны при первом контакте. На этот раз он подписался не «Ник», а «Джек» — как было сказано в письме, «на этой неделе» он предпочитал имя Джек, Письмо, как и в прошлый раз было подписано от руки, буква «к» в имени «Ник» была точно такой же, как буква «к» в имени «Джек». Он уже просил у Берты видеокассету, чтобы увидеть ее лицо и услышать ее голос, и извинялся за то, что еще не выслал свою (видимо, Берта первой попросила об этом): он еще не совсем устроился в Нью-Йорке, где ему предстояло пробыть два месяца, и пока не успел купить видеокамеру или выяснить, где можно сделать такую запись. Он пришлет кассету в следующий раз. В этом письме он не упоминал о своей «арене», не сообщал о себе ничего нового, а писал большей частью о Берте: коротко (три строчки) о том, какой он представляет ее в постели. Тон письма был пошловатый, но не грубый, некоторые фразы были достаточно откровенными («Не могу дождаться минуты, когда смогу раздеть тебя и прикоснуться к твоей нежной коже»). Только в самом конце, прежде чем подписаться «Джек», он, словно не в силах удержаться, простился грубо и жестко: «Я хочу с тобой переспать», — написал он по-английски. Мне показалось, однако, что эта фраза была написана не случайно — это было безжалостное напоминание о том, что должно произойти, что предусмотрено правилами игры. А может быть, он хотел этой фразой перечеркнуть все написанные ранее приятные пошлости или проверить, как воспримет такие слова адресат. Берте хватило выдержки и чувства юмора — она смеялась глаза ее блестели, она меньше хромала, чувствовала себя польщенной, забыв на миг, что для мужчины, желавшего ее, она была пока только несколькими строчками, только инициалами, только обещанием кого-то (псевдоним «БСА», несколько слов, написанных на чужом для них обоих языке), и что, возможно, после того, как он увидит ее (или кассету) и она станет для него более реальной, она перестанет быть желанной, как это уже случалось, и как только желание сбудется (если оно вообще сбудется), ее могут бросить, как это почти всегда происходило, она сама не знала (или не хотела знать) почему.
Через некоторое время она ответила «Джеку», как до того ответила «Нику», послала ему копию той кассеты, которую записывала для агентства, и стала ждать. Все дни, пока она ждала ответа, она нервничала, но в то же время была в приподнятом настроении, была нежна со мной — так всегда ведут себя женщины, когда у них появляется надежда. Впрочем, со мной Берта всегда такая. Однажды, когда я вернулся с работы раньше, чем она, и вынул почту из почтового ящика, Берта выдала себя с головой. Едва открыв дверь и бросив ключи в сумку (и не сменив походку на домашнюю — она была слишком сосредоточена на другом), она быстро подошла ко мне и, забыв даже поздороваться, выпалила: