Белоснежка должна умереть
Шрифт:
— Мы ведь можем просмотреть запись видеокамер на воротах вашей фирмы, — сказала она. — И если вы говорите правду, то эта запись станет доказательством вашей непричастности к преступлению.
— А вы знаете свое дело! — одобрительно произнес Терлинден. — Мне это нравится. Но к сожалению, наша система видеонаблюдения месяц назад вышла из строя.
— А камеры у ворот при въезде на вашу виллу?
— Они не записывают.
— Да… Скверно. Очень скверно. Для вас. — Пия покачала головой с наигранным сочувствием. — У вас нет алиби на тот момент, когда пропала Амели. А ваши руки расцарапаны, как будто вы с кем-то боролись…
— Так-так… — Терлинден, по-прежнему спокойный, поднял брови. — И что дальше? Вы что, арестуете меня только за то, что я возвратился домой другой дорогой?
Пия стойко выдержала его вызывающий взгляд. Он был лжецом, возможно — преступником, который, однако, прекрасно
— Вы не арестованы, а задержаны. — Ей удалось выдавить из себя улыбку. — И не потому, что вы возвратились домой другой дорогой, а потому, что вы нам солгали. Как только вы дадите нам убедительные объяснения по поводу того, чем занимались в указанное время, которые можно будет проверить, вы сразу же сможете уйти.
— Хорошо. — Клаудиус пожал плечами. — Только давайте обойдемся без наручников. У меня аллергия на никель.
— Я не думаю, что вы собираетесь убежать, — сухо ответила Пия. — А вообще-то у нас наручники из специальной, нержавеющей стали.
Телефон на письменном столе Ларса Терлиндена зазвонил как раз в тот момент, когда он собирался покинуть кабинет. Он с нетерпением ждал звонка торговца дериватами из банка Cr'edit Suisse, с помощью которого в свое время пристроил большую часть ценных бумаг для этого жулика Мутцлера, прежде чем его вызвали на ковер в правление. Он положил папку на стол и взял трубку.
— Ларс, это я, — услышал он голос матери. Ему захотелось сразу же положить трубку.
— Мама, пожалуйста, оставь меня в покое! — ответил он. — У меня сейчас нет времени.
— Сегодня утром арестовали твоего отца.
Ларс сначала похолодел, потом его бросило в жар.
— Лучше позже, чем никогда, — ответил он с горечью. — Значит, он все-таки не господь бог, который может делать в Альтенхайне все, что захочет, только потому, что у него больше денег, чем у всех остальных… Его давно уже пора было вывести на чистую воду.
Он обошел вокруг стола и сел в кресло.
— Ларс!.. Твой отец всегда желал тебе добра!
— Ошибаешься, — холодно возразил Ларс. — Он всегда желал добра себе и своей фирме. А тогда он воспользовался ситуацией — как он это делает каждый раз! — и загнал меня в профессию, которой я никогда не хотел… Мама, поверь мне: мне насрать, что с ним будет!
Прошлое вдруг опять подступило совсем близко. Отец снова ставит его жизнь на уши — сейчас, когда ему нужны все силы, все внимание, вся выдержка, чтобы спасти свою работу и свое будущее! В нем закипал гнев. Почему они никак не могут оставить его в покое? Давно, казалось, забытые картины и образы теснились в его сознании, как непрошеные и нежеланные гости, а он был бессилен против воспоминаний и чувств, которые они вызывали. Он знал, что в отсутствие матери отец регулярно трахал в мансарде, в комнате для гостей, их экономку, мать Лауры. Но ему этого показалось мало, ему понадобилось затащить в койку и дочь своей крепостной, одной из многих крепостных, каковыми он привык считать всех своих служащих и вообще всю деревню, — ius primae noctis, [24] как феодал в Средневековье!
24
Ius primae noctis ( лат.) — право первой ночи.
Пока мать что-то болтала своим плаксивым голосом, Ларс вспоминал тот вечер. Он как раз вернулся из церкви с занятий для конфирмантов и в коридоре чуть не столкнулся с зареванной Лаурой, которая, пробежав мимо него, выскочила в дверь. Он тогда ничего не понял, когда отец вышел из гостиной с багровым лицом и растрепанными волосами, заправляя рубашку в штаны. Скотина! Лауре тогда только что исполнилось четырнадцать. Лишь через несколько лет он обвинил отца в том, что тот спал с Лаурой. Но он все отрицал. Девчонка, мол, сама в него влюбилась, а он отверг ее домогательства. И Ларс поверил ему. Кому в семнадцать лет охота думать о собственном отце плохое? Позже он усомнился в невиновности отца. Тот слишком часто лгал ему.
— Ларс! — опять пробился в его сознание голос матери. — Ты слушаешь?
— Мне надо было тогда сказать полиции правду, — произнес он, с трудом сдерживая себя. — Но отец заставил меня врать — только чтобы не запятнали его доброе имя!.. А сейчас? Что там у вас опять случилось? Он и на этот раз оприходовал девицу, которая пропала?
— Как ты можешь говорить такие чудовищные вещи? — Голос матери выражал возмущение и ужас. Она была большим мастером самообмана. На то, чего ей не хотелось видеть
или слышать, она просто закрывала глаза и уши.— Мама, открой наконец глаза! — резко произнес Ларс. — Я мог бы сказать еще больше, гораздо больше, но не хочу. Потому что для меня эта история закончена, ты можешь это понять? Все, мне пора идти. Не звони мне больше.
Ресторан, в котором Клаудиус Терлинден провел субботний вечер с женой и друзьями, находился на Гиолетштрассе, напротив стеклянных башен-близнецов «Дойче банка», это Пии вчера сказала его жена.
— Давай я выйду, а ты ищи место и приходи, — решил Боденштайн, после того как Пия в третий раз повернула на Гиолетштрассе с Таунус-анлаге.
Припарковаться перед фешенебельным «Эбони-клаб» было невозможно, поэтому молодые люди в униформе встречали гостей клуба у входа и размещали их «экипажи» в подземном гараже. Пия остановилась у тротуара, Боденштайн вылез из машины и, втянув голову, под проливным дождем побежал к двери. Его никто не остановил, когда он проходил мимо таблички «Please wait to be seated». [25] Метрдотель и половина персонала бегали как угорелые вокруг какой-то VIP-персоны и ее свиты, не заказавших заранее столика. Ресторан пользовался большим спросом в обеденное время; экономический кризис явно не отразился на приверженности менеджеров близлежащих банков к гурманству.
25
«Please wait to be seated» ( англ.) — «Подождите, пожалуйста, пока вас разместят».
Боденштайн с любопытством осматривался. Он уже много слышал об «Эбони-клаб», этот ресторан в индийском колониальном стиле принадлежал к самым дорогим и популярным заведениям в городе. Взгляд Боденштайна упал на парочку, сидевшую за столиком на двоих на втором этаже, в глубине зала. У него чуть не остановилось сердце. Козима! Она, как зачарованная, слушала своего собеседника, тошнотворно эффектного мужчину, который, страстно жестикулируя, что-то объяснял ей. От того, с каким выражением на лице и как она сидела — слегка подавшись вперед, опершись локтями о стол и положив подбородок на сложенные вместе пальцы, — в его мозгу мгновенно сработала аварийная сигнализация. Козима убрала прядь со лба, рассмеялась каким-то словам этого типа, а потом еще и положила ладонь ему на руку! Боденштайн, окаменев, стоял посреди зала; вокруг, не обращая на него внимания, словно он был невидимкой, сновали официанты. Утром Козима сказала, что ей сегодня опять придется провести весь день в Майнце, в монтажной. Может, ее планы неожиданно изменились? Или она опять сознательно наврала ему? Разве ей могло прийти в голову, что расследование приведет его именно в этот день именно в этот ресторан, один из тысяч франкфуртских ресторанов?
— Я могу вам чем-нибудь помочь?
Перед ним остановилась молодая пухленькая женщина и улыбнулась немного натянутой, выдающей нетерпение улыбкой.
Его сердце опять включилось, и в груди грянул тяжелый набат. Он дрожал всем телом, ему было худо, так худо, что, казалось, его вот-вот вырвет.
— Нет, — ответил он, не сводя глаз с Козимы и ее спутника.
Официантка недоуменно посмотрела на него, но ему было плевать на ее реакцию. В каких-нибудь двадцати метрах от него сидела его жена в обществе мужчины, радость от предстоящей встречи с которым она выражала тремя восклицательными знаками. Боденштайн судорожно попытался сосредоточиться на дыхании — вдох, выдох… Ему хотелось пройти прямо к их столику и без всяких предисловий двинуть этому типу в рожу. Но поскольку его с детства усиленно приучали к железному самообладанию и прививали ему хорошие манеры, он стоял как столб и ничего не делал. Тонкий, опытный наблюдатель в нем чисто механически констатировал факт их явной близости. Вот они склонились друг к другу и обменялись проникновенными взглядами… Краем глаза он заметил, как официантка что-то говорит про него метрдотелю, который уже успел подобающим образом разместить где-то свою VIP-персону. Теперь ему нужно было либо подойти к Козиме и ее кавалеру, либо немедленно смыться. Но он чувствовал, что не в состоянии разыгрывать невинное удивление и радость встречи, и выбрал последнее. Круто развернувшись, он пошел к выходу. Выйдя на крыльцо, он на секунду ошарашенно уставился на строительный забор на противоположной стороне улицы, потом, как оглушенный, пошел по Гиолетштрассе. Сердце у него колотилось, а к горлу и в самом деле подступала настоящая тошнота. Образ Козимы и ее спутника неизгладимо врезался в его сетчатку. Вот и случилось то, чего он так боялся: теперь он точно знал, что Козима ему изменяет.