Белоснежка

Чувство собственного достоинства коренится в завтраке. Если вы позавтракали, обед следует легко и естественно, как если бы владели вы не токмо плодами, но и средствами производства в большой faux-naif [15] стране. В этом сомневаются лишь чудаки, а сейчас нам нет нужды учитывать их воззрения. Эта страна, где вас любят за то, что вы такой, какой есть, расширяется по мере дальнейшего развития книг – книг нового рода, способных удовлетворить тактильные потребности даже стариков. Наши инженеры – в растерянности, пытаясь понять, что же это такое сделали их инженеры. И все же, поскольку они пытаются прогнозировать будущие тенденции, даже самые закоснелые эмпирики среди них вынуждены составлять предварительные, а затем и детализированные планы. Вторжение технологии в структуру традиционных общественных институтов отправило в некоторых странах завтрак в почти полное небытие; вместо него пишут картины. Я прочел роман Дампфбута, хотя ему, по сути, нечего сказать. Эту книгу встретили на ура; к нашему сожалению. Читать ее было трудно – сухие, хлебовидные страницы переворачивались и отпадали, как машина, подожженная бунтарями, а затем возлегшая вверх тормашками где-то сбоку с дымящимися покрышками. В зал с экрана летели ошметки, ошметки дождя и этики. Хьюберт хотел вернуться на собачьи бега. Но мы принудили его прочесть его часть – наружную, где хвалят автора и указывают рекомендованную цену. Нам нравятся книги, где много дрека, [16] материала вроде бы не слишком относящегося к делу (а то и совсем не относящегося), который, однако, по внимательном рассмотрении может придать описываемым событиям некий «смысл». Упомянутый «смысл» получается не из чтения между строк (там, в этих белых пробелах, нет ровно ничего), но из чтения самих строк – глядя на них, вы постепенно проникаетесь чувством не то чтобы удовлетворения, на такое трудно надеяться, но того, что вы их прочли, вы их «восполнили».

15

Зд. – как бы наивной (фр.).

16

От нем. «дерьмо».

– Не разговаривайте, пожалуйста, – сказала Белоснежка. – Ничего не говорите. Можем начинать. Снимите пижамы.

Белоснежка сняла пижаму. Генри снял пижаму. Кевин снял пижаму. Хьюберт снял пижаму. Клем снял пижаму. Дэн снял пижаму. Эдвард снял пижаму. Билл отказался снимать пижаму.

– Сними пижаму, Билл, – сказала Белоснежка. Все посмотрели на Биллову пижаму.

– Не буду, – сказал Билл. – Я не сниму пижаму.

– Сними пижаму, Билл, – сказали все.

– Нет, не хочу.

Все снова посмотрели на Биллову пижаму. Биллова пижама в некотором смысле заполнила всю комнату. Ох уж эти пижамы из желтой жатой бумаги.

– Что это за обезьянья рука тянется в мой почтовый ящик?

– Да ничего особенного. Не думай ничего об этом. Ничего и ничего. Просто один мой приятель, мама. Не думай об этом. Просто обезьяна, вот и все. Самая обыкновенная обезьяна. Так что не бери в голову. Все очень просто, ничего интересного.

– Я думаю, Джейн, ты слишком легко отмахиваешься от подобных вещей. Я уверена, что это значит больше, чем то тебе думается. Это необычно. Это что-то значит.

– Нет, мама, это не значит больше, чем то мне думается. Чем то, что я сказала, что оно значит.

– Я уверена, Джейн, что это значит значительно больше.

– Нет, мама, это не значит значительно больше. Не приписывай вещам того, чего в них нет, мама. Оставь вещи в покое. Это значит то, что это значит. Удовлетворись этим, мама.

– Я уверена, что это значит нечто большее.

– Нет, мама.

Белоснежка получила от Фреда следующую записку, переброшенную через стену:

Моя госпожа,

Мои люди покинули меня. Думаю, они пошли в профком, чтобы возбудить против меня дело. Ну и пусть. Быть в Вашей власти – вот все, что мне нужно от жизни. Сегодня утром, сидя в сквере на скамейке, думая о Вас и в который уже раз ощупывая железные скрепы, коими скреплена навечно моя душа с Вашей, я несколько раз лишался чувств. Удостоите ли Вы меня беседы? Я буду в сквере в четыре часа по часам дома терпимости. Смею ли надеяться, что Вы придете?

Фред

Хьюберт подобрал записку во дворе. «Интересно, что это делает здесь эта записка, навернутая на коробку шоколадных конфет «Уитмен»? Кому она предназначена? Прочитав ее, я все узнаю». Хьюберт молча раскрыл коробку с шоколадками. «Не взять ли одну из этих, в золотой фольге, неизменно самых вкусных? Или лучше удовлетвориться обычной американской?» Хьюберт присел прямо во дворе и заглянул в коробку, пытаясь принять решение.

Затем у нас была фантазия, кипящая яростью и злобой. Мы грезили. Мы грезили, как сжигаем Белоснежку. «Сжигаем» – не то слово, «обжариваем» будет вернее. Мы обжаривали Белоснежку над большим костром, в этой нашей грезе. Вы помните сцену сожжения в дрейеровском «Сожжении Жанны д'Арт». [17] Все было точно так же, только у Дрейера вертикально, а у нас горизонтально. Белоснежка была горизонтальна. Она была наверчена на вертел (большой железный стержень). Вертел подвешен над большим костром. Кевин подбросил дровишек в костер в нашей грезе. Хьюберт подбросил дровишек в костер. Билл подбросил дровишек в костер. Клем поливал голую девушку кисло-сладким соусом. Дэн готовил рис. Белоснежка орала. Эдвард крутил рукоятку, которая вертела вертел. Хорошо ли она прожарилась? Она создавала уйму шума. Мясо постепенно приобретало правильный цвет, красновато-коричневый. Мясной термометр показывал, что почти готово.

17

Фильм датского режиссера Карла Дрейера (1889–1968) называется «Страсти по Жанне д'Арк» (1928).

– Крути рукоятку, Эдвард, – сказал Билл. Хьюберт подбросил в огонь дровишек. Джейн подбросила в огонь дровишек. Дым был едкий, как и полагается. Антонен Арто в дыму держал распятие на длинном шесте. Белоснежка спросила, не могли бы мы вытащить вертел.

– Больно, – сказала она.

– Нет, – ответил Билл, – ты еще не совсем готова. А что болит – так и полагается.

Джейн рассмеялась.

– Почему ты смеешься, Джейн?

– Я смеюсь потому, что это не я горю.

– Для тебя, – сказал Генри, – у нас припасены докрасна раскаленные железные туфли. Пластиковые докрасна раскаленные железные туфли.

– Это никак не связано со справедливостью, – сказал Билл. – Это связано с предубеждением.

В нашей грезе мы смотрели на Белоснежку, медленно вращавшуюся в красоте ее и в муке.

Белоснежка смотрела на свои черные как смоль волосы, свешенные из окна. «Наверное, мне следует тем или иным способом отреагировать на новую увертюру этих семерых мужчин. Они с этой новой занавеской для душа считают себя уж очень terveilleux. [18] Весь день перед нею принимают позы. Словно мою железную решимость можно поколебать новой занавеской для душа, пусть самой прекрасной и необыкновенной. Интересно, как она выглядит?»

18

Дивными (фр.).

Билл уронил деньги. Он нес деньги, аккуратно разделенные на десятки, двадцатки, пятидесятки и так далее, в сумме сверток содержал жуть как много денег, уж это вы мне поверьте. Он направлялся к сейфу, с деньгами, запихнутыми под мышку, завернутыми в красное полотенце. В красное полотенце их завернул Генри. Хьюберт запихнул их под Биллову мышку. Дэн распахнул дверь. Кевин развернул Билла в сторону сейфа. Клем дал Биллу пинка под зад для стартового ускорения. А Эдвард сказал:

– Не забудь квитанцию.

Затем Билл проследовал через дверь, под открытое небо, в направлении сейфа. Но где-то между домом и сейфом деньги выбросились из-под его мышки в направлении никому, кроме них, неведомом.

– Где депозитная квитанция, Билл? – спросил Эдвард, когда Билл вернулся.

– Депозитная квитанция? – переспросил Билл.

– Сверток, – сказал Дэн.

– Сверток?

– Деньги, – сказал Кевин.

– Деньги?

Мы бросились под открытое небо, чтобы вернуть сверток. Но его нигде не было. Мы со всем возможным тщанием проследили следы Билла в обратном направлении. Некоторые из следов Билла привели в гриль-бар «Гриль-Бар "Пожар в Другой Раз"». Мы проследили там горячий сэндвич с пастрами и восемь бутылок миллеровского «Хай-Лайфа». Но следов свертка там не наблюдалось. К счастью, дело это не очень серьезное, ведь у нас есть еще деньги. Но вот утрата невозмутимости – дело серьезное. Мы высоко ценим невозмутимость, а тот день был отмечен большой утечкой невозмутимости.

– Ладно, Джейн, залезай в машину.

– Хого, ты пятнаешь мою новую белую парусиновую козетку с подушками индейской вышивки белой шерстью по белому! – Джейн посмотрела на большие черные пятна. – Ты больше ни на что не способен, Хого, правда? Можешь только взять вещь, бывшую белой, и пятнать ее, пока не станет черной. Это очень точная метафора, Хого, того, что ты хотел бы сделать и со мной. Я понимаю. Если ты хоть на секунду предположил, что твоя способность пятнать то, что ты любишь, хоть на секунду ускользнула от моего внимания, ты грубейшим образом ошибался в оценке ситуации. Убирайся отсюда, Хого, навсегда.

– Ладно, Джейн, залезай в машину.

Пол объяснял гражданам Франции музыку.

– Как только мы врубаем свои усилители, – говорил он, – мозги некоторых людей покрываются коркой заскорузлого ханжества, подобно тому, как хлеб покрывается в печи хрусткой коричневой корочкой или как общее молчание «обволакивает» неуместное замечание. Я думаю, так и должно быть, обратите внимание на нормативное ударение, и я думаю, что в исполнении должно быть нечто эпатажное, некая эпатажная составляющая: кто-нибудь врубает свой усилитель чуть сильнее общепринятого, кто-нибудь играет на гитаре не медиатором или тщательно обмозоленными кончиками пальцев, а камертоном, кто-нибудь делает что-нибудь локтями, все равно что, я настаиваю лишь на том, что все это должно неким образом соответствовать сцене, своевольно раскинувшейся перед нами, театру наших жизней. И если, это я вам, джентльмены, вы пройдете за мною к набережной, прихватив в ящиках свои усилители и не забыв о волочащихся за вами шнурах питания, которые нужно «подключить», чтобы мы могли «врубить»…