Белые цветы

Надо сказать, жена у меня очень грамотна в медицине, даже врачи не могут ее переспорить. После ее слов в сердце у меня сразу закололо, еще сильнее закололо, чем в обкоме. Ночью проснулся — совсем не могу дышать, всю грудь заложило… Жена — к телефону. Слышу, кричит: «Скорей, очень опасное положение!» Я, конечно, тоже того… растревожился…

Профессор рассмотрел ленты электрокардиограммы. На одной из них он дольше задержал внимание. Ханзафаров лежал неподвижно, наблюдал за лицом Абузара Гиреевича. И вот — душа у него ушла в пятки. Ему казалось, что лицо профессора темнеет, — значит, на пленке черным-черно. У Ханзафарова задрожали губы.

— Профессор, неужто он самый?!

Тагиров мельком глянул на него и подумал:

«Где я слышал этот клокочущий голос?»

— Откиньте одеяло, — сказал профессор, прилаживая к ушам фонендоскоп. Он внимательно прослушал больного. Затем обратился к Магире-ханум: — Sanus! [5] Если боли не прекратятся, можно сделать новокаиновую блокаду. А вам, Мустаким…

— Максутович, — торопливо подсказал больной.

— …нет особых оснований тревожиться за свое сердце. Если хотите скорее поправиться, лежите спокойно. Не забывайте, что здесь больница, рядом с вами лежат другие больные. Их тоже надо уважать, не тревожить. У вас что, очень беспокойная работа?

5

Здоров (лат.).

— Не знаю, есть ли на свете работа беспокойней, чем моя! — сразу воодушевился Ханзафаров. — Хозчасть! Целый день висишь на проводе. Как только терпит телефонная трубка…

— Спиртное пьете? — спросил профессор.

— В меру, товарищ профессор.

— Диляфруз, откройте-ка тумбочку и посмотрите. Не может быть, чтобы хозчасть не позаботилась о запасах.

И действительно, Диляфруз извлекла из тумбочки с десяток пачек папирос и бутылку коньяку.

Профессор крепко отчитал Ханзафарова за нарушение больничного режима и предупредил, что если еще раз обнаружит хоть капельку спиртного, то немедленно выпишет его из больницы.

— Вот так, Мустаким, — закончил профессор уже по-дружески, — отныне не курить ни одной папироски, не пить ни капли коньяку.

— Навсегда?

— Да, навсегда!

— Последние удовольствия отнимаете, профессор! Что же останется? Лучше уж умереть.

— Вот я и вина не пью, и не курю. А умирать не собираюсь, да еще вас лечу, — безжалостно говорил Абузар Гиреевич. — Ну-с, желаю вам поправиться.

Когда вернулись в кабинет, профессор вот — что сказал Магире-ханум:

— Чиберкеева — типичная ипохондричка! На беду свою, попала к «футболистам». К сожалению, у нас еще встречаются врачи, которые гоняют больных от одного к другому, как футбольный мяч. Видели, сколько бумажек набрала Чиберкеева? Это ведь ужасно! И вот она требует лечения не настоящей болезни, а той самой, что указана в бумажках. Поди разберись в этих бумажках. Болезнь ее, безусловно, началась после какой-то душевной травмы. Но Чиберкеева почему-то скрывает это. Пока давайте ей только успокоительные средства. Но она еще достаточно помучает нас. Это не Асия. Асия в сравнении с ней золото. Конечно, я имею в виду характер.

Профессор был прав. Чиберкеева достаточно напереживалась. Два года назад у нее умер муж. Через год после этого она встретила давно знакомого человека, который нравился ей в юности. Он приехал в командировку из Москвы. Вспоминая прошлое, они гуляли по саду, сидели в ресторане, затем… очутились в гостинице. Вскоре Чиберкеевой показалось, что она беременна, и она очень боялась, как бы не догадались об этом домашние и товарищи по работе. Расстроенная, она побежала к врачу. Тот подтвердил беременность. Женщина решила сделать аборт. Но другой специалист, к которому она обратилась, отправил ее домой, заверив, что беременности нет. В полной растерянности Чиберкеева помчалась к третьему врачу. Побывав таким образом у нескольких специалистов и перестав верить кому бы то ни было, она добилась приема у известного в городе профессора. Превосходный знаток своего дела, но человек излишне резкий, он, осмотрев Чиберкееву, заявил:

— Много видел я на своем веку дур, но такой, как вы, еще не встречал. Идите домой и не обращайтесь больше к врачам. Вы не беременны.

Чиберкеева постепенно успокоилась, но через некоторое время впала в новую тревогу. Случайно она прослушала лекцию «Опухоли у женщин». Лектор слишком подробно перечислял симптомы грозной болезни. Чиберкеева слушала ни жива ни мертва. На следующий день накупила популярных брошюр о раке и начала выискивать у себя соответствующие симптомы. Что только не приходило в ее охваченную тревогой голову… Она опять кинулась к врачам, говорила о своей болезни так, как написано в книгах. Если бы и в этот раз ей встретился врач с твердым характером и отругал бы ее, возможно, на этом бы дело и кончилось, К сожалению, она действительно попала, как выразился профессор, к «футболистам» и… в конце концов легла на больничную койку.

— Зачатки этой же болезни есть и у Ханзафарова, — продолжал профессор, — только он не придумывает себе болезнь, а преувеличивает ту, которая у него есть… Как только снимем у него спазмы сосудов, он быстро поправится. А чтобы лечить психику Ханзафарова, следовало бы перевести его в палату к Николаю Максимовичу Любимову. Это иронический, я бы даже сказал — язвительный человек. Спесивцы вроде Ханзафарова больше всего боятся насмешки. Не сильно травмирующая насмешка была бы в данном случае лучшим лекарством для Ханзафарова. Как только освободится место, переведите его в четвертую палату.

10

После обхода профессора у Чиберкеевой наметилась было какая-то перемена. Она уже не раздражалась ежеминутно, как в первые дни, не будоражила всю палату своими страхами и сомнениями и плакать стала реже. При входе врачей теперь уже не вздрагивала, не настораживалась, словно в ожидании страшной беды. Иногда на лице ее даже появлялась слабая улыбка. И ко всему — у Анисы наладился сон, а это уже начало всех начал. Конечно, лечащий врач Магира-ханум понимала, что у больной еще нет твердой почвы под ногами, что она продолжает сомневаться, все еще подозревает, что ей не говорят всю правду. И это было отчасти так, но только в другом направлении. Чиберкеева не переставала думать: «Врачи ведь тоже ошибаются. Иной раз поставят страшный диагноз, а страшного-то ничего нет. Со мной может получиться наоборот». И ей казалось, что настоящую правду могут сказать лишь сестры. Она решила прежде всего поговорить с Диляфруз. Эта девушка выглядит всех добрее. Но Диляфруз на все вопросы Чиберкеевой отвечала одной и той же фразой: «Поговорите с врачом».

У других сестер Чиберкеева и сама не пыталась выведывать. Может быть, у кого-нибудь из врачей спросить? Есть же среди них жалостливые.

Однажды вечером в их палату зашел дежурный врач Салах Саматов. Настроение у молодого человека было легкомысленное. Он шутил с больными, смеялся.

— Салах Саматович, — обратилась Чиберкеева немного игриво, — вот профессор говорит, что у меня никакой серьезной болезни нет. Тогда от чего же меня лечат здесь?

— Лечить можно от многого, — в тон ей ответил Саматов и продолжал весело болтать с Асией.

Чиберкеева повернулась лицом к стене и притихла. Вскоре послышались ее всхлипывания.

— Чего вы там сырость разводите! — грубовато сказал Саматов. — Дома, если захотите, плачьте вдоволь, а здесь не беспокойте больных.

Чиберкеева вдруг повернулась к Салаху, ее лицо, мокрое от слез, было перекошено, глаза злые. С горечью и отчаянием она выкрикнула:

— Уходите, уходите отсюда, вы не врач!

С этого часа стало нарастать ухудшение. Чиберкеева весь вечер пролежала молча. Ночью не спала, на следующий день не только не разговаривала, но и не ела. Не отвечала ни Магире-ханум, ни Диляфруз, подходившим к ней с расспросами. Лицо у нее словно окаменело, губы посинели.

Если человек плачет, стонет, ругается, это не очень страшно, потому что он все-таки активен. Но если он целыми днями, не произнося ни слова, молча лежит, глядя в стену, это уже опасно, это значит, что он потерял, надежду на лучший исход, внутренне надломлен. Не зря опытные медики говорят, что боль, которая не вызывает слез на глазах, заставляет плакать душу.

Чиберкеева поднялась с постели только вечером следующего дня. Волосы у нее растрепаны, взгляд какой-то странный. Цепляясь за стены, покачиваясь, она вышла из палаты, вскоре вернулась обратно и опять легла. Но до рассвета не сомкнула глаз. Она совсем почернела. Встревоженная Магира-ханум вызвала психиатра. Но настоящего разговора, который ободрил бы больную, не получилось и с психиатром.