Белые цветы

Мансур тихонько ушел из дома, направился в клинику. Но операции делать ему не довелось: он зашел в кабинет к Самуилу Абрамовичу, молча вытянул перед ним свои руки — ладони, пальцы мелко дрожали. Старик долго качал лысой головой:

— Нехорошо это, дорогой, совсем нехорошо!

С работы Мансур вернулся поздно. Ему стыдно было показываться на глаза родителям.

Но избежать этого не удалось. Абузар Гиреевич не спал. Дождавшись, когда Мансур поужинает, он позвал его к себе в кабинет.

— Я не верю, что можно залить горе вином, — просто и спокойно сказал профессор. — В рюмке тонет гораздо больше людей, чем в море. Брось это дело!

Абузар Гиреевич встал, прошелся по кабинету, задумчиво заговорил уже о другом.

— Я все бьюсь над тем же… Отчего же мог случиться этот внезапный паралич у Салимовой? Ты не допускаешь какого-либо внешнего воздействия?

— Это значило бы, — решительно заявил Мансур, — искать пути для самооправдания, За еще взваливать вину — скорее всего несуществующую — на кого-то другого. Нет, я не пойду на это!

— Тебя никто и не толкает. Но если у меня возник вопрос, следовало бы ответить на него…

Мансур не успел ответить — вошла Фатихаттай, с ехидцей сообщила:

— Пташечка… к телефону.

— Скажи — нет дома… Скажи — ушел куда-то, — попросил Мансур.

— Еще чего не хватало, — чтобы я врала вместо тебя. Иди сам ври. У меня и своих грехов достаточно.

Мансур вышел в переднюю и молча положил трубку на рычаг.

Через несколько дней Самуил Абрамович в настойчивой форме пригласил профессора Тагирова в клинику для участия в консилиуме. Хотя Абузар Гиреевич был сильно занят, он не смог отказаться от приглашения. Кем бы ни был этот человек, консилиум решает его судьбу. Для профессора было важно только это.

К назначенным двенадцати часам дня он явился в клинику. Были приглашены еще пять-шесть известных в Казани медиков. Как это водится в кругу ученых, все с подчеркнутым уважением здоровались друг с другом, интересовались самочувствием, делились новостями.

Янгура явился последним. Извинился за небольшое опоздание и доставленное беспокойство, после чего незамедлительно обратился к коллегам:

— Разрешите перейти к делу… — Коротко изложил историю болезни, необходимые сведения о больном, объяснил, почему решили собрать консилиум. Он тут же продемонстрировал рентгеновский снимок и анализы больного.

Внешне это был все тот же Янгура — уверенный в себе, не лишенный известной доли апломба, умеющий поддержать свою профессиональную репутацию и непринужденно поставить себя на одну доску с профессорами, короче говоря — смелый, быстрый, сообразительный Янгура. Но внутри у него все пружины были натянуты, и, чтобы не дать другим почувствовать это, он то насильно улыбался, то придавал лицу подчеркнуто озабоченное выражение.

Всему причиной был старый, опытнейший патологоанатом, совсем недавно непоправимо спутавший все карты Янгуры. Оправдание, вынесенное им Мансуру, прозвучало как косвенное обвинение Янгуры перед коллегами в интриганстве, в личном пристрастии. Янгура не был ни глуп, ни слеп. Он ясно понимал и видел всю невыгодность своего положения. Ему нужно было во что бы то ни стало выйти сухим из воды, не повредить своей репутации. Теперь Янгура предпочитал уклоняться от дела, требующего хотя бы малейшего личного риска. Но и для этого требовались умение, такт, чтобы не выглядеть трусом, не обнаружить неуверенности в себе.

В данном случае он и без консилиума знал, что больному, о котором должна идти речь, необходима операция, и эта операция будет сложной, возможно, рискованной: больной истощен, болезнь затянулась. К тому же председатель Совета Министров республики дважды звонил, просил принять все зависящие от науки меры: «Вы сами понимаете, инженер Ларин — известный специалист».

Сам Янгура в глубине души был против операции: зачем брать на себя лишнюю ответственность? Другое дело — если консилиум выскажется за хирургическое вмешательство. Тогда он подчинится мнению авторитетных коллег. А там — будь что будет: не перенесет Ларин операции или останется жить — за все отвечает консилиум.

После осмотра больного мнения, как это случается, разделились. И Янгура уже собирался присоединить свой голос к противникам операции. Но его опередил профессор Тагиров:

— Фазылджан Джангирович, консилиум, как видите, не всегда надежный щит. Надо более определенно высказывать свое мнение. На мой взгляд, терапия в данном случае ничего не даст. Необходимы радикальные меры, и применить их нужно как можно скорее. Я полностью согласен с Павлом Дмитриевичем, — он кивнул на бородатого хирурга, — операция, только операция!

Янгура смолчал. Когда все стали расходиться, он попросил Тагирова задержаться.

— Спасибо вам, Абузар Гиреевич, вы поддержали мой авторитет.

— Не понимаю, — ответил профессор, далекий от всякой хитрости. — Насколько я понял, никто не покушался на ваш авторитет… Говоря правду, вы всегда несколько преувеличиваете значение моего выступления.

Янгура осторожно улыбнулся.

— Не кажется ли вам, Абузар Гиреевич. что мы ведем себя слишком дипломатично? Разрешите высказаться прямее… Вы, должно быть, очень сердиты на меня?

— За что?

— Гм-м… — мялся Янгура, кусая губы. — Видите ли, из-за одного несчастного случая кое-кто пытался набросить неприглядную тень на мое имя. Да и ваш приемный сын некоторым образом пострадал при этом. Я бы не хотел, чтобы эти прискорбные факты оставили след на наших добрых отношениях.

Абузар Гиреевич чуть нахмурил брови.

— Долг и профессия врача, Фазылджан, превыше всего.

— Но все же, Абузар Гиреевич, все же… мы ведь не ангелы, только люди. Может создаться превратное мнение…

— Перестаньте, не хочу слушать об этом! — перебил профессор. — Извините, не желаю!.. А вот операцию нельзя откладывать, Фазылджан. В данном трудном случае судьбу человека решают уже не дни, а часы.

— Конечно, я понимаю, — озабоченно вторил Янгура.

Он проводил Тагирова до вестибюля клиники. И пока профессор одевался, Фазылджан осторожно спросил о судьбе своей диссертации, отданной Чалдаеву на рецензирование.

— Разве он все еще не вернул? — удивился Тагиров. — Завтра же я напомню ему.

Но Абузар Гиреевич лишь через несколько дней смог повидаться с Чалдаевым: у обоих выдалась трудная неделя, поступило много тяжелобольных. Предварительно условились по телефону, что Гаделькарим, возвращаясь с работы, зайдет к Тагировым.

К вечеру мороз усилился. В прихожей Абузар Гиреевич едва узнал старого друга: шапка, брови, ресницы Чалдаева — все густо покрыто инеем.

— Скорей раздевайтесь, скорей! — торопил профессор. — Небось окоченели? Горячий чай на столе.

— Не знаю, как быть с чаем, а вот что-нибудь погорячее не вредно бы попробовать, — шутил Чалдаев, пробуя улыбнуться занемевшими губами. — Прежде всего я хотел бы возвратить вот эту штуку…