Белые горы (Триподы - 1)

Она выступила вперед, другие леди следовали за ней, а она стояла серьезная и трогательная в своей невинности, а отец ее, граф, осторожно укрепил корону на ее тюрбане. И подданные проходили мимо, чтобы поцеловать ей руку, и среди них — я.

В этот день я не разговаривал с ней. У нее были свои обязанности — восседать в отдельной ложе, награждать победителей, а меня волновал сам турнир, я приветствовал рыцарей, которых знал, и вся атмосфера была праздничной и веселой.

Был только один тревожный момент. Во второй половине дня послышался далеко странный звук, который постепенно становился громче. Постоянное повторение пяти нот, металлический звон, и хотя я никогда раньше не слышал этого звука, я знал, что издавать его может только треножник. Я посмотрел в направлении звука, но из–за замка ничего не было видно. Окружающие не проявили никакого беспокойства — состязание восьми рыцарей на поле привлекало все их внимание. Даже когда над замком появилось полушарие и треножник остановился над полем, расставив ноги по берегам реки, не было ни следа страха или волнения.

Ясно, что треножник всегда присутствовал на турнире, и у людей не было повода для беспокойства. Конечно, они больше свыклись с видом треножников, чем мы в Вертоне, где они появлялись лишь в день надевания шапок. Почти ежедневно можно было видеть, как они в одиночку или группами шагают по долине. Я тоже привык к этому зрелищу — на расстоянии. Но в тени треножника я почувствовал себя совсем по–иному. Я со страхом взглянул на полушарие и увидел ряды кругов, как будто сделанных из темно–зеленого стекла. Может, он через них смотрит. Наверняка. Я не замечал их раньше, потому что в Вертоне не осмеливался рассматривать треножника. Я опустил глаза и стал следить за ходом турнира, но мысли мои были далеко от него.

Однако прошло немного времени, и мое беспокойство улеглось. Треножник не издавал ни звука с тех пор, как занял позицию у замка, и не двигался. Он просто стоял, и я постепенно привык к его присутствию. Через час я уже радостно приветствовал своего любимца шевалье де Труильона, надеясь на то, что он победит и в финальном поединке. Он победил… его противник покатился по вытоптанной траве, и я присоединился к восторженным зрителям.

Вечером, как и каждый день турнира, был пир. Поскольку погода была хорошая, он состоялся во дворе. Семья графа и рыцари с леди сидели за столом, им подносили пищу; остальные подходили к стоявшим в стороне столам, уставленным мясом, рыбой, фруктами, овощами, пирогами и бутылками с вином, и брали себе все что угодно. Но много не пили, а после того, как леди ушли в замок, рыцари остались, зажгли факелы, и тут допоздна звучали песни и шло веселье. Я не мог сосчитать количества блюд. Не просто разные виды мяса, дичи и рыбы, но и множество способов их приготовления, а также разнообразные соусы и подливки. Еда считалась здесь высоким искусством; я думаю, даже сэр Джеффри не мог бы понять этого, не говоря уж об остальных жителях Вертона.

Я ушел наевшийся и счастливый. Треножник по–прежнему стоял на месте, но теперь он выглядел смутной тенью на фоне звездного неба и казался чем–то далеким и не важным. Из окон своей комнаты я его не видел совсем. Виднелась яркая полоса Млечного Пути, горели факелы во дворе — и все. Я услышал стук в дверь, сказал: «Войдите!» В комнату скользнула Элоиза.

На ней по–прежнему было синее платье с белыми кружевами, но корону она сняла. И прежде чем я успел что–нибудь произнести, она сказала:

— Уилл, я не могу оставаться здесь. Мне удалось ускользнуть, но меня будут искать.

Я понял ее. У королевы турнира особое положение. Пока идет турнир, нет места приятным беседам и прогулкам. Я сказал:

— Выбор правильный. Я рад, Элоиза.

— Я хотела проститься с тобой, Уилл.

— Ведь ненадолго. На несколько дней. Потом, когда мне наденут шапку…

Она покачала головой.

— Мы больше не увидимся. Разве ты не знаешь?

— Но я остаюсь здесь. Твой отец сказал мне об этом сегодня утром.

— Ты остаешься, но не я. Тебе разве никто не говорил?

— О чем?

— Когда кончается турнир, королева уходит служить треножникам. Так всегда делается.

Я тупо спросил:

— Где служить?

— В их городе.

— Надолго?

— Я сказала тебе. Навсегда.

Ее слова поразили меня, но еще больше поразило лицо. На нем была такая преданность, такое счастье, как будто исполнилось ее самое сердечное желание.

Ошеломленный, я спросил ее:

— Твои родители знают об этом?

— Конечно.

Я знал, что они горюют из–за отсутствия своих сыновей, которые уехали на несколько лет ко двору герцога. А это была их дочь, которую они любили больше всего, и она уйдет к треножникам и никогда не вернется… и весь день они были радостны и счастливы. Чудовищно!

Я выпалил:

— Ты не должна! Я не допущу этого!

Она улыбнулась и слегка покачала головой, как взрослый, слушающий выдумки ребенка.

— Уйдем со мной, — сказал я, — мы пойдем туда, где нет треножников. Уйдем немедленно.

— Когда тебе наденут шапку, ты поймешь.

— Я не допущу, чтобы мне надели шапку!

— Ты не понимаешь. — Она глубоко вздохнула. — Я так счастлива. — Подойдя ко мне, она взяла меня за руку и поцеловала в щеку. — Так счастлива! — повторила она и пошла к двери. — Я должна идти. Прощай, Уилл. Вспоминай меня. Я буду о тебе помнить.

И она исчезла, ноги ее прошелестели в коридоре, прежде чем я пришел в себя. Когда я подошел к двери, коридор был пуст. Я позвал, но лишь эхо моего голоса отразилось от каменных стен. Я даже сделал несколько шагов ей вслед, но потом остановился. Бесполезно. И не только из–за других. Из–за самой Элоизы. «Я буду о тебе помнить». В действительности она уже обо мне забыла. Теперь все ее мысли устремлены к треножникам. Хозяева позвали ее, и она с радостью пошла.

Я вернулся к себе в комнату, разделся и постарался уснуть. Меня одолевало множество ужасов. Ужас от того, что случилось с Элоизой. Ужас перед существами, которые делали это с людьми. Но больше всего ужас перед тем, как близко я подошел к падению — нет, к добровольному прыжку во что–то такое, по сравнению с чем самоубийство кажется чистым и благородным. Что случилось бы, если бы не судьба Элоизы? Она приняла шапку, как бесчисленные другие, не понимая, не зная выхода. Но я — то понимал, я — то знал! И я подумал о каменном лице Бинпола, о презрении Генри, когда я в последний раз видел их, и устыдился.

Шум поединков во дворе давно затих. Я лежал, ворочаясь с боку на бок, и видел, как постепенно светлеет за окном. Я прекратил заниматься бесполезным самобичеванием и начал строить планы.

В замке было темно и тихо, когда я осторожно спускался по лестнице, но снаружи уже было светло. Никого не было видно, да и не будет по крайней мере в течение нескольких часов. Даже слуги вставали позже в дни турнира. На кухне я увидел одного из них, храпевшего под столом: должно быть, он был настолько пьян, что не смог добраться до постели. Можно было не опасаться разбудить его. Я захватил с собой наволочку и положил в нее остатки вчерашнего пира: пару жареных цыплят, пол–индюка, буханку, сыр, соленую колбасу, а потом пошел в конюшню.

Здесь опасность была вероятнее. Конюхи спали рядом со стойлами, и хотя они тоже были пьяны, беспокойство лошадей могло разбудить их. Мне нужна была лошадь, на которой я привык ездить с Элоизой, — гнедой невысокий жеребец по кличке Аристид. Это было нервное животное, но мы привыкли друг к другу, и я рассчитывал на это. Он стоял спокойно, только фыркнул несколько раз, когда я отвязывал его, и пошел за мной, как овечка. К счастью, солома на полу заглушала его топот. Я взял седло и вывел Аристида из конюшни.