Белые и синие

Когда Пишегрю ушел, другие депутаты утвердились во мнении, что Директория не решится что-либо предпринять против них и даже если такая попытка будет сделана, то еще несколько дней ее можно не опасаться. Пишегрю даже слышал перед уходом, как некоторые депутаты, в том числе Эмери, Матьё Дюма, Воблан, Тронсон дю Кудре и Тибодо возмущались недоверием к Директории, что сеяло в обществе панику.

Итак, генерал-адъютанта Рамеля отпустили, не дав ему новых распоряжений; ему лишь предписывались те же действия, что и накануне; он должен был придерживаться их и на следующий день.

Вот почему он вернулся в свой штаб и не стал ничего предпринимать, убедившись лишь, что в случае тревоги его гренадеры будут готовы взяться за оружие.

Два часа спустя, то есть в час ночи, он получил приказ явиться к военному министру.

Он поспешил в зал заседаний комиссии, где не осталось никого, кроме одного из инспекторов по имени Ровер, которого он застал спящим. Рамель сообщил ему о полученном в столь поздний час приказе, призвав оценить его значение.

Он добавил, что предупрежден о вступлении нескольких колонн войск в Париж. Однако все эти угрожающие непроверенные факты не возымели на Ровера никакого действия: он заявил, что совершенно спокоен и что у него есть все основания сохранять спокойствие.

Выходя из зала заседаний, Рамель встретил командира караула кавалеристов, которому, как и ему, было поручено охранять Советы. Этот человек сообщил, что убрал часовых и перевел свое войско, а также две пушки, стоявшие в большом дворе Тюильри, на другую сторону реки.

— Как вы могли совершить подобное, — спросил Рамель, — ведь я приказал вам совершенно противоположное?

— Мой генерал, я в этом не виноват, — отвечал тот, — этот приказ отдал главнокомандующий Ожеро, и поэтому командующий кавалерией отказался подчиняться вашим приказам.

Рамель вернулся обратно и снова принялся настойчиво просить Ровера предупредить своих коллег, рассказав ему о том, что произошло после того, как они расстались.

Однако благодушный Ровер продолжал упорствовать и отвечал ему, что все эти движения войск абсолютно ничего не значат и его об этом предупреждали, а также что несколько корпусов должны были рано утром перейти через мост, чтобы проследовать на маневры. Следовательно, не о чем беспокоиться: сведения Ровера верны, на них можно положиться, и ничто не мешает Рамелю отправиться к военному министру.

Но генерал не подчинился этому распоряжению, опасаясь, что окажется оторванным от своего войска. Он отправился к себе, но не лег спать, а остался одетым и при оружии.

В три часа ночи бывший гвардеец Пуансо, с которым Рамель подружился в Пиренейской армии, явился, как ему доложили, от генерала Лемуана и вручил ему послание следующего содержания:

«Генерал Лемуан требует от имени Директории, чтобы командующий гренадерами Законодательного корпуса пропустил через разводной мост колонну в тысячу пятьсот человек, которым поручено исполнить распоряжения правительства».

— Меня удивляет, — сказал Рамель, — как мой давний товарищ, что должен меня знать, взялся передать мне приказ, которому я не могу подчиниться, не обесчестив себя.

— Поступай как знаешь, — отвечал Пуансо, — но я предупреждаю тебя, что всякое сопротивление окажется бесполезным; восемьсот твоих гренадеров уже окружены четырьмя десятками пушек.

— Я должен подчиняться лишь приказам Законодательного корпуса! — воскликнул Рамель.

Он выбежал на улицу и помчался к Тюильри.

Пушечный выстрел прогремел так близко от него, что он принял его за сигнал к атаке.

По дороге Рамель встретил двух командиров своих батальонов Понсара и Флешара; оба были превосходными офицерами, и он им всецело доверял.

Вскоре он вернулся туда, где заседала комиссия, и застал там генералов Пишегрю и Вийо. Он незамедлительно отправил инструкции генералу Матьё Дюма и главам обоих Советов: председателю Совета старейшин Лаффону-Ладеба и председателю Совета пятисот Симеону. Он также послал предупредить депутатов, проживавших поблизости от Тюильри.

В это же время решетка разводного моста была взломана, и подразделения Ожеро соединились с солдатами Лемуана; солдаты обеих армий заполнили сад; орудия одной из батарей были наведены на зал заседаний Совета старейшин; все улицы перекрыты; все пикеты увеличены вдвое и прикрыты превосходящими силами.

Мы уже рассказывали о том, как была выбита дверь и поток солдат во главе с Ожеро хлынул в зал, где заседала комиссия; как никто не решался поднять руку на Пишегрю и тогда Ожеро совершил кощунство, повалив на пол и связав человека, который был его генералом; наконец мы рассказали, как после ареста Пишегрю никто больше не сопротивлялся и был отдан приказ препроводить всех арестованных в Тампль.

Трое членов Директории заседали вместе с министром полиции, вернувшимся к ним после того, как он распорядился расклеить афиши.

Министр полиции считал, что арестованных следует немедленно расстрелять в Люксембургском саду под предлогом того, что они были задержаны с оружием в руках.

Ребель присоединился к этому мнению; кроткий Ларевельер-Лепо, этот миролюбивый человек, который всегда выступал за гуманные меры, был уже готов отдать роковой приказ, рискуя повторить слова Цицерона, сказанные им о Лентуле и Цетеге: «Они жили!»

Лишь один Баррас (следует воздать ему должное) изо всех сил воспротивился этой каре, заявив, что бросится между жертвами и солдатами, если только его не упрячут в тюрьму на время казни арестованных.

В конце концов депутат Гийемарде, снискавший дружбу членов Директории, перейдя на их сторону, предложил, чтобы покончить с этим, выслать арестованных в Кайенну.

Поправка была единодушно принята после голосования.

Министр полиции счел своим долгом из уважения лично препроводить Бартелеми в Тампль.

Мы упомянули о том, что слуга Бартелеми Летелье попросил разрешения последовать за ним. Сначала ему отказали, но затем удовлетворили его просьбу.

— Кто этот человек? — спросил Ожеро, не признав в нем ни одного из высылаемых.

— Это мой друг, — отвечал Бартелеми, — он попросил разрешения следовать за мной и…

— Пусть, — оборвал его Ожеро, — когда он узнает, куда ты идешь, он не будет так спешить.

— Извини, гражданин генерал, — возразил Летелье, — куда бы ни отправился мой хозяин, я пойду туда вместе с ним.

— Даже на эшафот? — спросил Ожеро.

— Тем более на эшафот, — отвечал тот.

По настоятельным просьбам и мольбам жен высылаемых их допустили в тюрьму. Каждый шаг по Тамплю, где так страдала королева Франции, причинял им мучение. Пьяные солдаты оскорбляли их на каждом шагу.