Белые лилии

Никаких помощников у них с отцом уже не было. Нюся всех выживала. Вскоре, слава о её скверном характере расползлась по всей округе, и на собеседования на роль помощницы по дому уже никто не приходил. Павел Николаевич махнул рукой и принял всё, как должное – всю работу по дому полностью взял на себя. В последнее время, его самочувствие стало сильно ухудшаться: сначала его начала одолевать слабость, потом присоединилась бессонница, затем стали мучать головные боли. Его лечащий врач порекомендовал ему пройти обследование, но он, постоянно занятый, все оттягивал визит в больницу. А Нюся, со своей беспечностью, ничего не замечала.

На следующее утро Нюся, сладко выспавшись, проснулась и села в кровати, потягиваясь и зевая.

–Пап, я проснулась, неси завтрак. Пап. Пааап. Ты не слышишь, что-ли?– крикнула в коридор Нюся, и тут вспомнила события, произошедшие накануне. Что-то несвязно бормоча, отправилась на кухню, сделала себе чай, обожглась, когда наливала, плюнула на это дело, и решила сходить поесть в ресторане. Но тут она поняла, что у неё нет денег. Нюся зашла в отцовский кабинет и начала открывать ящик за ящиком, в поисках купюр. И вот, в третьем ящичке, под грудой каких-то документов, она нашла внушительную пачку. «Победа», – промелькнуло в её голове, и она побежала в близлежащее кафе.

С тех пор и повелось: Нюся начала жить на широкую ногу. Она питалась в дорогих ресторанах, стала покупать себе много одежды и украшений, несмотря на то, что её шкафы и так ломились от изобилия всего. Учебу Нюся забросила, благо до окончания учебного года оставалась всего неделя, и все годовые оценки уже были выставлены. По вечерам шумная компания заваливалась в их квартиру, и они шумели, галдели, пели под гитару песни, курили вонючие папиросы под песни: «где беломора достать, хоть пачки половину»? Дом был элитный. В нем жили интеллигенты: писатели, поэты, композиторы и чиновники. Когда соседи услышали громкие звуки впервые, не стали придавать этому значения. Но когда это стало системой, причем, ежедневной, решили поднять вопрос о «недопустимости таких громких звуков в нашем образцовом доме». Слава о домашнем разгуле дошла до Павла Николаевича, который все еще лежал в больнице, но уже шёл на поправку. Нюся с того самого дня, как вместе со скорой привезла отца в лечебное учреждение, ни разу его не навестила, и Павел Николаевич, даже не думая обижаться, уже представлял в уме, как он устроит дочери сюрприз, неожиданно вернувшись домой. Но тут, один за другим стали приходить соседи с жалобами на Нюсю, и Павел Николаевич все понял. Он понял, что дочь его не любит и не уважает, что все эти годы она только и знала, что тянула из него деньги , ничего не давая взамен, что все его усилия и труды были напрасны. Его хватил еще один инсульт. Павла Николаевича парализовало.

Об очередном ударе отца Нюся узнала от лечащего врача, позвонившего им домой. В ответ она лишь равнодушно хмыкнула и бросила телефонную трубку. Веселая жизнь продолжалась. Шумные компании, выпивка, сигареты, травка, засыпанная в маленькую бумагу, свернутую в трубочку…

Следующий звонок из больницы, спустя две недели, вызвал в Нюсе волну раздражения и недовольства, но на той стороне телефонного провода настойчиво предлагали приехать для беседы с доктором. На другое утро, а это стояла уже середина июня, Нюся, страдая от жуткого похмелья, выпив для облегчения, бутылку пива, отправилась к отцу. В самом медучреждении у входа в палату, её перехватил лечащий доктор и пригласил к себе в кабинет. Там он объяснил Нюсе, что Павла Николаевича пора забирать домой. Родные стены могут помочь ему быстрее пойти на поправку. Нюся, дыша перегаром, пыталась убедить врача, что она не обладает знаниями по уходу за лежачими больными. Но тот был неумолим: «в больнице Павлу Николаевичу больше делать нечего. Мы сделали всё, что могли».

Нюся зашла к отцу. Худое тело, впалые щеки жёлтого оттенка, недвижимые руки. Девушка обессиленно присела на край кровати и разрыдалась, уткнув лицо в ладоши. Но то были не слезы жалости к родному человеку, оказавшемуся в столь печальном положении. То были слезы жалости к самой себе, от осознания того, что свободной жизни пришёл конец, и что папа уже не тот, что прежде, и что, наверное, нужно будет что-то делать по уходу за ним, а она не знает, как, да и, откровенно говоря, не хочет. Павел Николаевич не спал. Он увидел, как зашла дочь, и сердце его, несмотря ни на что, волнительно затрепыхалось. Он уже позабыл все обиды. Рядом с ним сидела его дочь, его кровиночка, его солнышко. Они снова будут вместе, остальное неважно. Когда он увидел, что Нюся расплакалась, он воспринял эти слезы на свой счет, и мощная волна отцовской нежности и жалости захлестнула его, поднялась к самому его горлу, лишая возможности дышать. Павел Николаевич раскашлялся.

–Пап, ты не спишь! Привет. Как ты?

–Здравствуй, дочка,– голос отца был хриплым и слабым.

–Пап, мне сказали, что тебя можно забрать.

–Да, солнышко. Я снова вернусь домой. И все будет по-прежнему.

У Павла Николаевича была парализована правая половина лица. Она была неподвижна. Но говорить он мог. Речь была невнятной, нечеткой, но при желании понять её было можно. Руки и ноги отца Нюси работали, но были непослушны, будто мозговые команды дали сбой. Вот Павел Николаевич хочет взять стакан, и даже видит этот стакан, и уже протягивает к нему руку, но хватает лишь воздух, а стакан так и остаётся стоять на столе. И силы у Павла Николаевича были уже не те, ему требовалось больше времени для отдыха, он быстрее обычного уставал и уже не мог работать, как раньше. Благо, что голова еще работала, и память тоже, на бытовом уровне. Мужчине оформили инвалидность, официально уволили с работы, но отдавая дань его долгой и честной службе на одном месте, сохранили за ним дачу и автомобиль, обеспечили приличными ежемесячными выплатами по инвалидности.

Но Нюсе этого было мало, и вся эта ситуация сильно раздражала её. Она привыкла жить на широкую ногу. Но теперь отец-инвалид, не мог обеспечивать ей тот уровень, который был прежде. Все отцовские накопления Нюсенька спустила на свои гулянки, и теперь в прямом смысле им пришлось потуже затягивать свои пояса. В прямом смысле. Очень туго. К тому же девушка в последнее время маялась тошнотой. Вроде, выпивала в последний раз достаточно давно, а похмелье никак не отпускало её. Затем к тошноте добавились головные боли и слабость, а так же сонливость. Нюсеньке постоянно хотелось спать, и она спала, благо были летние каникулы, и она могла себе это позволить. Павел Николаевич тихонько радовался: его любимая дочка «успокоилась» – стала тихой, спокойной, домашней. В их доме теперь часто становилось «сонное царство», как он сам это называл. Отец и дочь спали до самого обеда, пару раз прикладывались к подушке в течение дня, и засыпали сразу после начала показа вечерних новостей. Отец часто спал из-за болезни, дочь-из-за беременности.

Да, да, в середине июня 1992 года, в возрасте шестнадцати лет, Анастасия Павловна, поняла, что беременна. Она долгое время не могла понять, что происходит с её организмом. Потом, видя перед собой состояние отца, приписала себе все симптомы смертельных заболеваний, и решила, что она неизлечимо больна. Потому –то и притихла, и присмирела на какое-то время, страшно ей стало. И лишь, спустя время, когда набухла грудь, и появился дикий аппетит, Нюсенька пошла в женскую консультацию, где её проинформировали о беременности, сроком пятнадцать недель. Нюсенька, конечно, догадывалась о происходящем, но все это было, как в кино, как-то несерьёзно, будто не с ней. Когда же совершенно отчетливо услышала «свой диагноз», будто гром поразил её. Она была напугана. Очень напугана. Что делать? Как быть? Как её учёба в десятом классе? Как же её принц из сказки? Как же её будущее? Вопросов было много, ответ один – рождение ребенка перечеркнет все её мечты. И она решила избавиться от беременности. Но поскольку на её сроке официально делать аборт, было запрещено, Нюся решила попытаться сама. Она двигала тяжелые шкафы, прыгала на скакалке, лежала в горячей ванне. Все оказалось напрасно. Спустя полгода, 1 декабря 1992, родилась я – белокурая девочка с большими голубыми глазками, Леночка.

Моя мать, Анастасия Павловна, которая очень не любит, когда её так называют, что в очередной раз доказывает её инфантилизм, не знает, кто мой отец. В пьяном и наркотическом угаре, мама проводила время со многими ребятами, часто, даже не помня о самом факте интимной близости, так что в графе «отец» у меня стоит прочерк, а отчество у меня такое же, как у мамы – Павловна, в честь моего дедушки.

Как я в таких подробностях знаю мамину молодость и историю своего рождения? Конечно, я не была свидетелем этих событий, и никак не могла быть физически. Это все мне рассказывала мама. Сама. Иногда с ностальгией в голосе, иногда со злостью. Иногда-перебарщивая с подробностями, для меня, маленькой девочки. Что-то я додумала сама, сопоставляя факты из маминых рассказов. И получилась вот такая вот история моего рождения. Не самая романтичная и красивая. Но уж, какая есть. Я не выбирала свою мать. Возможно, это она выбрала меня. Для чего-то. Для чего? Время покажет.

Глава 2

Своего дедушку я не помню. Он вспоминается мне очень расплывчато, на уровне чувств, и ассоциируется с чем-то добрым, нежным, ласковым, заботливым. Дедушка. Казалось бы, одно простое слово из семи букв, а целый спектр эмоций вихрем пролетает в моей голове, и образы – добрая улыбка, большие мозолистые руки, склоненная набок голова, точь в точь, как у меня. Я тоже часто склоняю голову набок, отчего сильно бешу свою мать-отца своего любить она так и не научилась. Да и не успела – Павел Николаевич, папа моей мамы и мой дедушка, давший жизнь Нюсеньке и следом, мне, умер за несколько месяцев до моего трехлетия. Потому то и помню его я лишь образами и эмоциями, осознанно – не успела. Хотя, думаю, был бы он жив до сих пор, мы были бы с ним самыми лучшими друзьями во всей вселенной. Он умер быстро. Мама не рассказала мне подробности его смерти. Знаю только, что он не мучился, просто не проснулся утром и все. И что похоронили его рядом с его женой, моей бабушкой, Клавдией Петровной, которую я, к сожалению, не знаю, но уверена, что мы с ней тоже были бы очень близки. Мне очень жаль, что все вышло так, ведь в то время, когда мне было три, им было бы по пятьдесят девять, самый возраст для бабушки и дедушки…

После моего рождения, мама кое-как окончила одиннадцатый класс, получила аттестат о среднем образовании, и больше никуда не пошла. Павел Николаевич сумел только настоять на том, чтобы Нюся закончила хотя-бы какие-нибудь курсы. Нюся выбрала парикмахерские. Но по своей специальности не отработала ни дня. Мой дедушка помогал ей, как мог: и по хозяйству, и со мной – гулял со мной, и купал, и разводил смесь, потому что у моей мамы не было молока. Но молока не было не по причине какого-то заболевания, а по причине нежелания матери возиться с кормлением. Сейчас, оглядываясь назад, и по крупицам составляя свою детскую жизнь, я понимаю, что это к лучшему: неизвестно, как на моём здоровье отразилось бы грудное кормление. Моя мать, только оправившись от родов, вернулась к своему прежнему образу жизни: она пила, курила, не ночевала дома, а, вернувшись под утро, подходила ко мне, спящей, лежащей в своей кроватке, и целовала меня, дыша мне в нос прокуренным воздухом, отчего я сразу просыпалась. Так что, если дедушка ассоциируется у меня с нежностью и добром, то мама- с перегаром и перекошенным от злости лицом. Только один небольшой период из всего детства, связанный с мамой, вызывает у меня теплые эмоции. Тогда был папа. Мой папа. По крови он был мне не родной, а по сути – роднее всех родных. Из маминых рассказов я узнала, что, когда мне было всего два годика, мама встретила его, Вадима Дымова. Ему было двадцать три года. Ей – восемнадцать. Шёл 1994 год. «Лихие 90-е», как называют сейчас эти времена. Горбачев уже снял свои полномочия, и страной руководил первый президент России Борис Николаевич Ельцин. Страна снимала с себя сдерживающие оковы запретов и однообразия, правда, неумело, как могла. Люди пытались открывать своё дело, прогорали, срывались в пьянство или в преступность. Кооперативы, «ООО», «ОАО»– кто смог удержаться на плаву, попадал «под крышу» бандитов, которым нужно было отстёгивать ежемесячную дань, в противном случае, был риск увидеть на месте «своей точки» пепелище. Киноиндустрия стала кормить зрителя «чернухой», в которой отражалась суть жизни того времени. Стали появляться «челноки»– мужчины и женщины, покупали на рынках огромные клетчатые сумки и засовывали во вшитые к трусам карманы, деньги, занимаемые у многочисленной родни, или свои собственные, но последние сбережения, и отправлялись за товаром, благо, границы к тому времени были открыты. Люди массово вкладывались в акции. Теряли все вложения, и лечились, сидя у телевизора, под вещания Чумакова, а потом и Кашпировского.